Александра Федоровна. Последняя русская императрица - Павел Мурузи

— Передайте императору, пусть придет ко мне, я уже вижу крыши домов. Мы подъезжаем к селу Покровское...

Покровское, родная деревня Распутина! Ее дорогого отца Григория! Александре хотелось опуститься на колени. Но она сделала это мысленно. Вот она перед ней, эта богатая деревня; в окнах домов стояли горшки с цветами, на скот- ныл дворах было полно коров и свиней. Дом Распутина мож­но было сразу узнать: высокий, двухэтажный, он возвышался над простыми крестьянскими избами. Так вот откуда когда- то «старец» ушел и дошел до чертогов императорского двор­ца, чтобы спасти от смерти ее ребенка...

Николай, которому Боткин передал ее просьбу, подошел к жене. Он нежно обнял ее за талию и затем очень тихо, слов­но бесшумно выдохнув, сказал ей:

— Алики, любовь моя, ты правильно сделала, что позва* ла меня.

— Ведь в этой деревне родился наш друг, не так ли?

Они оба увидели дом Распутина, — на целый этаж выше

остальных. Все окна были распахнуты. Оба стали осенять себя крестным знамением в наступающей ночи. Александ­ра, казалось, не могла оторвать глаз от этой деревни, этого спокойного, умиротворенного пейзажа, и она быстро пошла к корме парохода. Николай пошел за ней следом.

— Посмотри, Ники, за кормой остается золотистый след...

— Это — знак верности, моя любовь...

Они принимала это слово так близко к сердцу. Верность! Она, прежде всего, дарила ее Господу, который не мог же­лать ничего плохого, созданным Им тварям. Ее внутренняя взволнованность прошла. Она улыбалась Николаю, детиш­кам, которые подбежали к ней, чтобы понаблюдать за зака­том солнца, когда оно начнет тонуть в этой широкой, воль­готной реке.

— Завтра прибудем в Тобольск, — сказал царь, взяв не­жную руку Александры в свою.

В субботу, 19 августа, в конце дня, перед глазами путеше­ственников возникли очертания тобольского кремля и зо­лотые маковки городских церквей. Тобольск, который счи­тался со дня основания столицей Сибири, в 1917 году насчи­тывал всего 20 тысяч человек. Город, по существу, был изолирован от остальной России и считался «тихой заво­дью», до которой не долетали громкие события империи. От Тюмени, ближайшего к Тобольску города, нужно было пре­одолеть по воде более 300 километров.

Постепенно город представал перед ними, словно толь­ко что вышел из старинной сказки. На высоком холме, — два с половиной десятка церквей с золотыми куполами. Все они были окружены зубчатой стеной древней крепости. Паро­ход приближался, и теперь были видны несколько больших аккуратно выбеленных церквей, а дальше — неприглядные административные здания, а по обеим сторонам узких, кри­вых улиц — одноэтажные деревянные домики выстроились в беспорядке. Когда пароход подошел к пристани, импера­тор увидел на ней большую толпу людей.

Императрица велела своим детям перекреститься перед этими возбужденными жителями, которые не спускали с них всех глаз.

В сумерках пароход пришвартовался у причала Западно- Сибирской торгово-пароходной компании, и командир со­провождающего отряда Кобылинский с князем Долгоруким сошли на берег, чтобы осмотреть жилые помещения, выде­ленные путешественникам и царской свите.

* * *

Тобольская ссылка началась, и пленники не испытыва­ли особого чувства неудовлетворенности. Здесь царская се­мья не испытывала больших лишений. В Царском Селе, с негласного разрешения Керенского, охрана каждый день чинила им тысячу неприятностей. Первые недели, прове­денные в Тобольске, в конце лета пленники, как это ни па­радоксально, чувствовали себя хорошо, им там даже было приятно. Все же славянский фатализм — вещь всемогущая! Сам Николай в это время испытывал такой душевный по­кой, которого у него давненько не наблюдалось. Разумеет­ся, в строгом доме губернатора, служившем им тюрьмой, об особых удобствах мечтать не приходилось. К тому же им было запрещено выходить из дома или со двора. Им разре­шалось посещать утренние богослужения в соседней церк­ви, но в это время полиция запрещала вход в собор прихо­жанам.Царь каждый день в девять часов утра пнл чай в компа­нии великой княжны Ольги. Другие дети завтракали в сто­ловой.

Александра не выходила из своей комнаты до полудня. Она по-прежнему мучилась болями в ногах и порой просто не могла сделать ни шагу.

Она посвящала долгие часы молитвам, давала уроки гео­графии и истории своему сыну, чинила одежду мужу и себе и всем детям, так как их гардероб изнашивался и постепен­но проходил в негодность. По вечерам играли в бридж. За стол усаживались князь Долгорукий, княгиня Гендрикова, граф Татищев, два преподавателя Алексея, — швейцарец Жильяр и англичанин Сидней Гиббс, доктор Боткин, кото­рый постоянно с тревогой следил за состоянием здоровья царицы, старался не допускать излишней усталости паци­ентки, оградить ее от ненужных треволнений. Николай иногда вслух читал свои любимые произведения — роман «Войну и мир», рассказы Тургенева, Мельникова-Печер­ского, рассказы Чехова и фельетоны Аверченко.

Иногда великие княжны с братом устраивали спектакли, разыгрывали короткие комедии на трех языках — русском, французском и английском.

В девять часов вечера все собирались на последнее чае­питие на день. В одиннадцать все укладывались спать.

Александра даже в самые худшие дни своего пленения старалась сохранять бодрый, горделивый вид, быть как мож­но проще. В отличие оттого, что писали свидетели о ее весь­ма сомнительной пристрастности, эта женщина с гордо, высоко поднятой головой, умела подать свое доброжелатель­ство с удивительной деликатностью. Чем больше говори­лось, что эту фатальную войну Россия неизбежно проиграет, тем больше она старалась сблизиться с народом, она посто­янно интересовалась ранеными, военнопленными, в общем судьбой каждого, и меньше всего своей собственной.

Нужно подчеркнуть, что полковник Кобылинский, на­значенный Временным правительством «охранять» царя и членов его семьи, который, по сути дела, был их главным тюремщиком, сумел создать вокруг пленников обстановку доброжелательства и уважения.

Николай превратился в садовника и по утрам постоянно, подолгу трудился на небольшой узкой делянке, выделенной ему для сельскохозяйственных занятий.

Он там выращивал кое-какие цветы.

Полковник Кобылинский все больше привязывался к государю с государыней. Ему удалось наладить дисциплину среди своих подчиненных и добиться от солдатни сдержан­ности и уважения к царской семье. Какая большая разница по сравнению с первыми месяцами заточения в император­ском дворце! Но этот странный тип Керенский, о котором никогда нельзя было сказать, что происходит на самом деле в его извилистой душе, узнав о таком своеобразном «пере­мирии», облегчавшем повседневные тяготы жизни царским домочадцам, в конце сентября прислал в Тобольск двух комис­саров Василия Панкратова и Александра Никольского, назна­ченных Керенским помогать «надзирать за государями».