Александра Федоровна. Последняя русская императрица - Павел Мурузи

Он там выращивал кое-какие цветы.

Полковник Кобылинский все больше привязывался к государю с государыней. Ему удалось наладить дисциплину среди своих подчиненных и добиться от солдатни сдержан­ности и уважения к царской семье. Какая большая разница по сравнению с первыми месяцами заточения в император­ском дворце! Но этот странный тип Керенский, о котором никогда нельзя было сказать, что происходит на самом деле в его извилистой душе, узнав о таком своеобразном «пере­мирии», облегчавшем повседневные тяготы жизни царским домочадцам, в конце сентября прислал в Тобольск двух комис­саров Василия Панкратова и Александра Никольского, назна­ченных Керенским помогать «надзирать за государями».

Панкратов, главным образом, отличался своей глупостью и вскоре попал под безраздельное влияние Никольского, этого грубого, невоспитанного человека, который считал своей главной работой — постоянное преследование любы­ми способами своих пленников. Он считал еще своим дол­гом заниматься политическим образованием своих солдат, этих безграмотных, примитивно мыслящих мужиков, кото­рые слушали с недовольным ворчанием его лекции, воспи­тывавшие ненависть, грубость, разрушительный инстинкт, чему их учила партия. Он хотел сделать из этих солдат, не имевших никаких твердых политических убеждений «насто­ящих большевиков».

Никольский очень быстро вошел в свою роль тюремщи­ка, и его большевизм в основном строился на хамстве и гру­бости, и в результате условия содержания царской семьи ста­ли гораздо хуже, чем в Царском Селе.

Через несколько дней те, кто слушали его «лекции» пе­рестали с уважением относиться к царю и даже отвечать на его приветствия.

Однажды утром Николай, весело обращаясь к одному из них, сказал ему:

— Добрый день, стрелок охраны!

На что тот ему грубо ответил:

— Никакой тебе я не стрелок, я — товарищ!

Наступила осень 1917 года, покрывшая землю своим пе­чальным ковром из желтых листьев. Охрана продолжала притеснять царских детей. Их отец построил в небольшом садике качели, на которых любили качаться великие княж­ны. Чтобы им насолить, солдаты исписали их похабными надписями. Так молодые девушки были лишены последне­го удовольствия.

На Рождество во время церковного богослужения про­изошел один неприятный инцидент. Утром, в день Рожде­ства Христова семья пришла в церковь к заутрене. По тра­диции священник в конце службы провозгласил «многие лета» царю и царской семье. Эту молитву обычно после от­речения царя опускали. Узнав об этом, солдаты охраны при­шли в ярость. Они даже хотели убить священника Василье­ва, которого епископу Тобольскому удалось спасти от рас­правы, так как он его тут же отправил в дальний монастырь. С этого времени всей семье было запрещено посещать цер­ковь и присутствовать на богослужениях. Начиная с 17 фев­раля все богослужения должны были проходить не в церк­ви, а в губернаторском доме. Охрана использовала любую придирку, любую мелочь, всякие глупые выходки, чтобы заставить царицу с царем выйти из себя, потерять терпение. Их непроницаемое спокойствие еще больше злило эту бан­ду хулиганов в солдатской форме, которая только стремилась к одному, — творить зло, запугивать окружающих и мучить несчастных, беззащитных людей.

В этой обстановке усиления жестокости, поразительной глупости, повседневных проявлений грубой вульгарности, произошел один парадоксальный инцидент. Несчастный полковник Кобылинский встал перед царем на колени. Вы­бранный солдатский комитет принял решение запретить но­шение погон всем офицерам, включая и царя. С каждым днем Кобылинский терял свои полномочия. Но тем не ме­нее он старался, как мог, оградить государя с государыней от распоясавшейся солдатни. И днем и ночью этот человек, выходец из народа, который никогда не проявлял своих мо­нархических чувств, но который, живя бок о бок с импера­тором и его семьей, стал понимать, какой чудовищной кле­вете подвергаются жертвы революции, и стремясь выразить им свое соболезнование, свое негодование поведением сол­дат, делал все, чтобы хоть как-то облегчить каждое мгнове­ние их пленения.

На глазах у него навертывались слезы. Однажды Нико­лай с присущей ему мягкостью спросил его, в чем дело, от­чего он такой расстроенный.

— Вы же видите, что с меня сорвали погоны. У меня боль­ше нет никакой власти над подчиненными. Тут теперь ко­мандует Панкратов, а скорее Никольский, потому что он сопровождает все свои приказы ударами плетки. Ваше вели­чество, прошу меня простить... у меня нет ни Вашего благо­родства души, ни образцового безразличия, проявляемого императрицей... Власть неудержимо ускользает из моих рук. Я не могу быть более полезен Вам, и посему решил просить об отставке... Мои нервы сдают... я совершенно измучен...

Николай поднял Кобылинского с колен.

Император положил ему руку на плечо, в его глазах по­явились слезы:

— Я умоляю вас, Евгений Степанович, остаться. Остань­тесь ради меня и моей жены, ради детей. Вы должны помочь нам. Наше терпение тоже на исходе... Я прошу об этом вас, не как царь, а как ваш друг, ваш брат по несчастью...

И тюремщик с заключенным крепко обнялись...

* * *

Все большая ненависть исподволь захватывала сибирские просторы. Слякотная, серая, без долгожданного тепла вес­на отрезала Тобольск от остального мира. Но изоляция его усиливалась, когда из Москвы, из главного штаба Ленина, стали приходить приказы о более суровом содержании чле­нов дома Романовых.

Александра сильно страдала, но не подавала вида, с каж­дым днем делая над собой все большие усилия, так что даже доктор Боткин, глядя на нее, позабыл о ее сердечном заболе­вании. Она постоянно писала письма своей лучшей подружке и конфидентке Анне Вырубовой, которая вот уже несколько месяцев томилась в Петропавловской крепости в Петрограде.

Религиозная вера императрицы помогала ей преодоле­вать все боли, не замечать притеснений, угроз солдатни, этих новых рекрутов, набранных из числа крестьян, — партийцев, которые считали своим долгом быть куда еще более грубы­ми, жестокими и циничными.

Несчастная государыня никогда не демонстрировала сво- его полного смирения. Да, теперь, глядя на нее, можно было сделать вывод, что она отказалась от любой человеческой надежды, но у нее была еще и другая, тайная, которая ее все еще безотказно поддерживала, и почти каждый день она была занята рукоделием — либо шила, либо вышивала. Ей нравился приглушенный свет, лившийся из окна неподале­ку, так как к нему подходить близко ей запрещалось, под тем предлогом, что она могла обменяться условными знаками с потенциальными заговорщиками.