Магнетрон - Георгий Бабат

Внезапно Константин Иванович увидел на светлом асфальте дорожки длинную черную тень. Перед ним стоял Веснин, такой же угловатый, как всегда.

— Простите, я, кажется, вас потревожил…

— Сознаюсь честно: меньше всего я рассчитывал встретиться сегодня с вами.

— Прошлую ночь я был дежурным по лаборатории. Только что сменился. Если разрешите, мне бы очень хотелось отнять у вас минуты две на разговор… Боюсь, что в будний день это будет еще труднее.

— Давайте сядем… ну, хотя бы на эту скамейку, — приветливо согласился Студенецкий и посмотрел вслед старику Мазурину.

Веснин сел рядом с Константином Ивановичем.

Перед ними лежала подернутая паутиной легкой ряби вода, охваченная каменной оградой. Над водой у самой ограды стояли клены. Их широкие раскидистые вершины были почти прозрачны, а редкие красные и желтые листы горели в ярком холодном синем небе, как большие звезды. Изредка одна из них срывалась и, планируя, беззвучно ложилась на светлый асфальт дорожки, прямо к ногам Веснина и Студенецкого.

«Как я люблю наш завод! — думал Веснин. — Люблю его в шумные, суматошные, напряженные рабочие дни, люблю и в тихие выходные, когда он так пустынен и молчалив».

На тумбе у солнечных часов, щурясь, словно кот, сидел, подкручивая свои выгоревшие, порыжевшие усы, старый садовник, создатель всех этих клумб с астрами и дорожек, окаймленных далиями.

Зверь-зверина

— В такой солнечный день, — сказал Студенецкий, — хочется видеть всех счастливыми, и я рад сказать вам несколько комплиментов именно сегодня. Мне уже передавали, как вы блестяще справились с авариями на станции Медь. Поздравляю, от души поздравляю!

Студенецкий сделал паузу, но прежде чем Веснин успел к нему обратиться, он снова продолжал:

— На днях у меня выдалось несколько часов более свободных, чем обычно, и я мог снова просмотреть и вашу статью и вашу заявку. Право, там есть идеи, которыми имеет смысл заняться. Я попрошу вас подготовить все материалы для более подробной беседы. Надеюсь, мы с вами сумеем уделить сантиметровым волнам часть нашего времени. Это будет согласовано с Главным управлением и наркоматом в ближайшее время.

— Видите ли, — возразил Веснин, — я хотел бы сначала ознакомиться с некоторыми рукописными материалами академика Мочалова. У нас с ним был разговор о сантиметровых волнах. Этот разговор остался незаконченным. Александру Васильевичу стало плохо… Но за несколько минут до приступа он мне показывал одну из своих записных книжек. Конечно, просмотрев тогда мельком несколько страниц, я не мог учесть пожеланий Александра Васильевича и работал один, независимо от него. Я ведь полагал, что он будет первым моим критиком, вот мне и хотелось по-своему проект сделать, без помощи… Но теперь, когда его нет…

— Тем более, именно теперь и надо учиться работать самостоятельно, без указки.

— Простите, Константин Иванович, но ведь вы сами рассказывали мне анекдот о человеке, который несколько лет назад изобрел и построил деревянный велосипед.

Тетя Поля все еще забавляла своего пузатого, важно выступающего по дорожке внука. Она напевала ему детскую песенку:

Уж ты, зверь-зверина,Ты скажи мне свое имя!Ты не смерть ли моя,Ты не съешь ли меня…

— Александр Васильевич сам хотел со мной об этом поговорить, — снова начал Веснин. — Нехорошо будет с моей стороны пренебречь хотя бы одной строкой, написанной им.

— Гм-гм, бам-бам, — развел руками Студенецкий.

И непонятно было, спорит он или соглашается с Весниным.

— Вы, как мне говорили, — продолжал Веснин, — входите в комиссию, которой поручено разобрать бумаги покойного академика Мочалова. Среди этих бумаг непременно должна быть небольшая плотная записная книжка в синем переплете. Ее Александр Васильевич показывал мне в тот день, когда ему стало плохо. Собственно, из-за этой книжки я и решился вас сегодня побеспокоить.

Да, я смерть твоя,Да, я съем тебя! —

все так же монотонно, усталым ровным голосом пела тетя Поля.

— Если эта книжка должна была там быть, то она, конечно, там есть, — зевнув, сказал Константин Иванович. — Но я не поручусь вам в том, что я ее видел. Очень уж много было там всяких записных книжек, черновых тетрадей и в синих, и в зеленых, и в серых обложках.

— Я бы узнал эту книжку из тысячи. Я вам могу ее совершенно точно описать. В левом верхнем углу на обложке было пятно, которое по форме напоминало летучую мышь.

Уж ты, зверь-зверина,Ты скажи свое имя… —

тоненьким голоском вторил тете Поле мальчик.

— Даа, — вздохнул Студенецкий, — стареем, стареем? В прежние годы, даже разбуженный среди ночи, я мог всегда повторить наизусть прочитанное днем, даже если я пробежал страницу всего один раз. Английский язык я изучал, уже будучи студентом. Ежедневно я запоминал от двухсот до трехсот слов. Еще каких-нибудь десять лет назад, когда я сам был на двадцать лет моложе…

Тут Константин Иванович сделал паузу, но не для того, чтобы, как обычно, дать возможность собеседнику оценить шутку, а потому, что ему показалось, что он однажды эту же самую фразу здесь, на заводе, уже произносил. Неприятно было сознавать, что кто-то может слышать из его уст одну и ту же остроту дважды. Но, заметив улыбку на лице Веснина, Студенецкий сразу вспомнил, что говорил он это в кабинете Жукова, когда обсуждался впервые вопрос о созыве совещания по магнетрону. До этого он не имел случая общаться с Весниным настолько запросто, чтобы позволить себе с ним так пошутить.

— Итак, говорю я, — продолжал Константин Иванович, — если бы это было до того, как мне исполнилось шестьдесят лет, я, конечно, смог бы вам тотчас ответить, видел ли я такую тетрадь, и, конечно, без всякой волокиты постарался бы устроить так, чтобы вы немедленно получили ее на руки. Но, увы! Теперь вам придется довольно долго ждать. Вряд ли я смогу еще раз просмотреть бумаги. После того как уже составлена опись, все бумаги опечатаны впредь до решения, что подлежит, а что не подлежит оглашению. Многие из тем, которые разрабатывал покойный Александр Васильевич, имеют оборонное значение. Многие выходят за пределы компетенции нашего наркомата.

— Я очень виноват, — снова начал Веснин, — в том, что эта тетрадь Александра Васильевича столько времени пролежит без действия. Теперь, когда эта тетрадь оказалась, по-видимому, за семью замками, я могу об этом только вздыхать. И не могу простить себе, почему я тогда, при его жизни, не воспользовался этим материалом. Александр Васильевич на этом настаивал… Его догадки, его мысли могли послужить путеводной звездой многим другим людям…

— Гм-гм, бам-бам, — откашлялся Студенецкий. — Я думаю, что пришло время организовать на нашем заводе специальную магнетронную лабораторию или даже целое конструкторское бюро, хорошо оборудованное КБ, где мы могли бы работать самостоятельно. Мне хотелось бы повторить вам слова одного талантливого инженера-металлурга, которые я, будучи в вашем возрасте, имел счастье слышать от него самого. Я имею в виду профессора Грум-Гржимайло, друга моего покойного отца. Каждый человек, говорил Грум-Гржимайло, должен отнестись внимательно к своим способностям и упражнять их, работать всю жизнь в однажды принятом направлении со всей добросовестностью, со всеми усилиями, на которые он способен. Из него, может быть, не выйдет большой ученый или изобретатель, но всегда выйдет заметный человек, которого будут ценить и уважать современники, он придет к концу своей жизни счастливым, что не зарыл данного ему таланта. Вот секрет быть счастливым всю жизнь! И мой завет вам, Владимир Сергеевич: работайте и работайте. Придет время, когда вы неожиданно для себя проснетесь большим человеком, а затем спокойно встретите старость и смерть, как заслуженную награду… Вот как обстоят дела на сегодняшний день, молодой человек. А что умерло, то мертво.

— Простите, я с вами не согласен. Люди умирают, но дела их живут. Иначе не стоило бы ни жить, ни работать.

Да, я смерть твоя,Да, я съем тебя, —

пели вдвоем старушка и мальчик.

— Заученное в юности подобно высеченному на камне, — улыбнулся Константин Иванович. — Представьте, я сегодня вспомнил совершенно случайно то, что не я даже, а моя жена учила более тридцати лет назад. Там давались советы, как упражнять память, и приводился пример: некий Сырников, живущий на даче Буркиной в Сокольниках, на Ельницкой улице… И вот этакая ерунда сидит в голове… А нужная сию минуту для работы тетрадка или, положим, книга: где она лежит, куда ты ее дел? Ищешь иногда полдня, ищешь и не находишь… Нет уже той быстроты понимания, той остроты чувств… И этот вот Сыркин-Буркин меня сегодня не порадовал, а скорее огорчил. Это признак старости — так отчетливо помнить давно прошедшее и забывать то, что было вчера… Видел я или не видел описанную вами записную книжку? Если эта книжка была в руках у кого-либо из членов комиссии, то безусловно числится в описи.