Домби и сын - Чарльз Диккенс

Много съ той поры измѣнилась Герріэтъ Каркеръ, но не время набросило на ея красоту тѣнь печали, безпокойства и ежедневной борьбы съ бѣдственнымъ бытіемъ. При всемъ томъ Герріэтъ Каркеръ еще красавица, кроткая, спокойная, одинокая, удаленная отъ всѣхъ, для кого должны были расцвѣтать ея дѣвственныя прелести.

Да, никто не знаетъ Гарріэтъ Каркеръ. Никто не обращаетъ вниманія на дѣвушку въ ея бѣдномъ платьѣ домашняго издѣлія и увядающую со дня на день. И живетъ она въ забвеніи, въ совершенномъ удаленіи отъ свѣта, отдавшись скромнымъ и скучнымъ домашнимъ добродѣтелямъ, не имѣющимъ ничего общаго съ принятыми понятіями о высокихъ подвигахъ героизма и самогюжертвованія…

Герріэтъ Каркеръ облокотилась на плечо мужчины, еще молодого, но посѣдѣвшаго и съ грустной физіономіей, исковерканной продолжительными страданіями. Это ея несчастный братъ, котораго она, и одна только она, ведетъ съ безпримѣрнымъ самоотверженіемъ по безплодной дорогѣ жизни, раздѣляя его позоръ и всѣ лишенія, сопряженныя съ его ужасною судьбою.

— Еще рано, Джонъ, — сказала Герріэтъ, — зачѣмъ ты идешь такъ рано?

— Не раньше и не позже какъ всегда, милая Герріэтъ. Будь y меня лишнихъ нѣсколько минутъ, я бы желалъ пройти мимо дома, гдѣ простился съ нимъ въ послѣдній разъ.

— Какъ жаль, что я не знала и не видѣла его!

— Это къ лучшему, другъ мой, если вспомнить его участь.

— Но я не могла бы теперь больше плакать, если бы и знала его лично. Твоя печаль вмѣстѣ и моя печаль. Но если бы я знала его такъ же, какъи ты, мое общество, конечно, было бы теперь отраднѣе для тебя.

— Есть ли на свѣтѣ радости или печали, которыхъ ты не раздѣляешь со мной, милая сестра?

— Надѣюсь, ты увѣренъ, что нѣтъ.

— Какъ же думать послѣ этого, что твое общество, въ томъ или другомъ случаѣ, будетъ для меня отраднѣй, нежели оно есть и будетъ всегда? Я чувствую, Гарріэтъ, ты знала моего друга и одобряла всѣ мои отношенія къ нему.

Герріэтъ тихонько отняла руку, покоющуюся на плечѣ брата, и, послѣ нѣкотораго колебанія, отвѣчала:

— Не совсѣмъ, Джонъ, не совсѣмъ.

— Ты думаешь, я не сдѣлалъ бы ему никакого вреда, если бы позволилъ себѣ сбдизиться съ нимъ тѣснѣе?

— Да, я такъ думаю.

— Умышленно, конечно, видитъ Богъ, я бы не повредилъ; но во всякомъ случаѣ недолжно было компрометировать его репутацію подобнымъ знакомствомъ. Согласишься ли ты, моя милая, или не согласишься…

— Не соглашусь, не соглашусь.

— Но мнѣ даже теперь отрадно думать, что я всегда отстранялъ отъ себя пылкаго юношу.

Затѣмъ Джонъ Каркеръ, оставляя меланхолическій тонъ, улыбнулся сестрѣ и сказалъ:

— Прощай, Герріэтъ!

— Прощай, милый Джонъ! Вечеромъ, въ извѣстный часъ и въ извѣстномъ мѣстѣ, я, по обыкновенію, выйду къ тебѣ навстрѣчу, когда ты будешь возвращаться домой. Прощай.

И она подставила ему свое лицо для поцѣлуя. Въ этомъ лицѣ былъ его домъ, его жизнь, его вселенная, и между тѣмъ въ немъ же заключалась часть его наказанія и печали. Въ легкомъ, едва замѣтномъ облакѣ, которое его покрывало, равно какъ въ постоянствѣ и въ томъ, что она принесла ему въ жертву свои радости, наслажденія, надежды, всю будущность, онъ видѣлъ горькіе, но всегда спѣлые и свѣжіе плоды своего стараго преступленія.

Герріэтъ стояла y дверей и, сложивъ руки на груди, смотрѣла, какъ ея братъ пробирается по неровной полосѣ зелени передъ ихъ домомъ, гдѣ еще такъ недавно былъ прекрасный зеленый лугъ, a теперь разстилался безобразный пустырь, загроможденный мусоромъ, кирпичами и досками, изъ-за которыхъ начинали проглядывать низкія хижины, разбросанныя неискусною рукою. Два-три раза Джонъ Каркеръ оглядывался назадъ и встрѣчалъ на лицѣ сестры лучезарную улыбку, падавшую живительнымъ лучомъ на его истерзанное сердце. Когда, наконецъ, онъ повернулъ за уголъ и скрылся изъ виду, долго сдерживаемыя слезы градомъ полились изъ глазъ его сестры.

Но недолго Герріэтъ Каркеръ могла предаваться своей печали. Человѣкъ въ нищетѣ не имѣетъ права думать о своемъ несчастьи, и ежедневныя мелкія хлопоты о средствахъ къ существованію заставляютъ его забыть, что есть въ немъ умъ, жаждущій благородной дѣятельности, и сердце, способное проникаться высокими чувствованіями. Убравъ комнату и вычистивъ мебель, Герріэтъ съ безпокойнымъ лицомъ сосчитала скудный запасъ серебряной монеты и побрела на рынокъ покупать припасы для сегодняшняго обѣда. Дорогой она размышляла, сколько ей можно этимъ утромъ съэкономить пенсовъ и полупенсовъ для чернаго дня. Такъ тянулась жизнь бѣдной женщины, скучная, грязная, однообразная. Не было передъ ней подобострастной толпы лакеевъ и служанокъ, передъ которыми тысячи другихъ женщинъ имѣютъ случай каждый день выставлять на показъ возвышенное геройство своей души.

Между тѣмъ, какъ она выходила со двора, и въ домѣ не оставалось живой души, къ дому подошелъ какой-то джентльменъ, уже не молодой, но здоровый и цвѣтущій, съ пріятной физіономіей и добродушнымъ взглядомъ. Брови его были еще черны, какъ уголь, въ густыхъ волосахъ на головѣ пробивалась просѣдь, сообщавшая честнымъ глазамъ и широкому открытому лбу самый почтенный видъ.

Онъ стукнулъ въ дверь одинъ разъ и, не получивъ отвѣта, усѣлся на скамейкѣ передъ воротами. По искусному движенію его пальцевъ, выбивавшихъ правильный тактъ на деревянной доскѣ, можно было заключить о привычкахъ музыканта, a no необыкновенному удовольствію, которое онъ чувствовалъ отъ протяжнаго напѣванія аріи, очевидно, новой, и которую онъ самъ сочинялъ въ эту минуту, можно было догадываться, что это музыкантъ ученый, композиторъ.

Арія шла впередъ и впередъ, мелодія округлялась больше и больше, и композиторъ, казалось, глубже и глубже погружался въ поэтическій восторгъ, какъ вдругъ появилась Герріэтъ Каркеръ, воротившаяся съ рынка. Съ ея приближеніемъ джентльменъ всталъ и скинулъ шляпу.

— Вы опять здѣсь, сэръ! — сказала Герріэтъ робкимъ тономъ.

— Я принялъ смѣлость просить васъ удѣлить для меня минутъ пять вашего досуга, не болѣе.

Послѣ минутнаго колебанія Герріэтъ отворила дверь и попросила гостя войти. Джентльменъ взялъ стулъ и, усѣвшись противъ хозяйки, началъ разговоръ такимъ голосомъ, который вполнѣ согласовался съ его почтенной физіономіей и невольно вызывалъ на откровенность.

— Миссъ Герріэтъ, — сказалъ онъ, — я отнюдь не могу думать, чтобы вы были горды; этого нѣтъ и быть не можетъ. Прошлый разъ вы старались меня увѣрить, что гордость — ваше врожденное свойство; но извините, я смотрѣлъ на ваше лицо, и оно какъ нельзя больше противорѣчило вашимъ словамъ. Опять я смотрю на это лицо, — здѣсь онъ взялъ ея руку, — и опять совершенно убѣждаюсь въ такомъ же противорѣчіи.

Герріэтъ пришла въ замѣшательство и не могла дать никакого отвѣта.

— Лицо ваше, — продолжалъ джентльменъ, — зеркало истины, благородства и великодушія. Извините, если я больше полагаюсь на это зеркало, чѣмъ на ваши слова.

Въ способѣ произнесенія этихъ словъ не было ничего, похожаго на обыкновенные комплименты. Джентльменъ говорилъ такъ ясно, такъ искренно и непринужденно, что Герріэтъ невольнымъ движеніемъ склонила голову, какъ-будто вмѣстѣ благодарила его и признавала искренность его словъ.

— Разница въ нашихъ лѣтахъ, — продолжалъ джентльменъ, — и простая цѣль моего визита, къ счастью, уполномачиваютъ меня прямо и открыто высказать вамъ свою мысль. Вотъ почему вы меня видите здѣсь въ другой разъ.

— Одно простое выполненіе обязанности, сэръ, можетъ и должно казаться гордостью съ моей стороны, возразила Герріэтъ послѣ минутнаго молчанія. — Надѣюсь, я не лгоблю ничего другого.

— Для самихъ себя?

— Для меня самой.

— A для вашего брата Джона? Извините, что я дѣлаю вамъ этотъ вопросъ.

— Я горжусь любовью своего брата, сэръ, и всегда буду гордиться имъ самимъ, — воскликнула Герріэтъ, устремивъ открытые глаза на своего гостя и вдругъ перемѣнивъ свое обращеніе. Голосъ ея пересталъ дрожать, и въ чертахъ лица выразились необыкновенная рѣшимость и твердость духа. — Вы, который страннымъ образомъ знаете исторію его жизни и повторили ее мнѣ, когда были здѣсь послѣдній разъ…

— Повторилъ единственно для того, чтобы пріобрѣсти ваше дрвѣріе, — перебилъ джентльменъ. — Не думайте, ради Бога…

— Я увѣрена, y васъ было доброе намѣреніе. Я вѣрю вамъ и совершенно спокойна на этотъ счетъ.

— Благодарю васъ, — сказалъ джентльменъ, пожимая ея руку. — Премного вамъ обязанъ. Вы отдаете мнѣ справедливость, будьте въ этомъ совершенно увѣрены. Вы хотѣли сказать, что я, который знаю исторію Джона Каркера…

— Могли принять за гордую выходку, когда я сказала, что горжусь своимъ братомъ. Однако, я опять повторяю эти слова и никогда отъ нихъ не отступлюсь. Вы знаете, было время, когда я не имѣла никакого права питать въ себѣ подобныя чувства, но это время прошло. Униженіе многихъ лѣтъ, безропотная покорность судьбѣ, чистосердечное раскаяніе, ужасныя сожалѣнія, страданіе даже отъ моей любви, такъ какъ онъ воображаетъ, что я многимъ для него пожертвовала… ахъ, сэрь, если вы имѣете гдѣ-нибудь и надъ кѣмъ-нибудь какую-нибудь власть, заклинаю васъ, не подвергайте никого и ни за какое преступленіе такому наказанію, которое не могло бы быть отмѣнено. Тотъ, кто создалъ человѣческое сердце, силенъ всегда произвести въ немъ чудесныя измѣненія.