Домби и сын - Чарльз Диккенс

— Вашъ братъ совершенно другой человѣкъ, я не сомнѣваюсь въ этомъ.

— Онъ былъ уже другимъ человѣкомъ и тогда, когда надъ нимъ разразился смертельный ударъ, — сказала Герріэтъ. — Теперь онъ опять совершенно измѣнился, и не осталось ни малѣйшихъ слѣдовъ его прежней жизни, будьте въ этомъ увѣрены.

— Но мы идемъ, — говорилъ джентльменъ, потирая свой лобъ и барабаня по столу, какъ-будто разсуждалъ съ самимъ собою, — мы идемъ по прибыльной дорогѣ жизни, не оглядываясь назадъ, и нѣтъ намъ времени обращать вниманіе на эти перемѣны. Мы заняты, суетимся, хлопочемъ изо всѣхъ силъ, и не хватаетъ y насъ духу углубиться въ эту метафизику, недоступную для школъ и коллегій. Словомъ сказать, мы… мы — дѣловые люди, — заключилъ джентльменъ, подходя къ окну и опять усаживаясь на стулъ въ тревожномъ состояніи духа.

— Я увѣренъ, — продолжалъ джентльменъ, потирая свой лобъ и опять барабаня по столу, — я имѣю слишкомъ основательныя причины быть увѣреннымъ, что при однообразной, мертвенной жизни можно помириться со всѣмъ на свѣтѣ. Можно, напримѣръ, ничего не видѣть, ничего не слышать, ничего не знать. Это фактъ. И пойдетъ жизнь, какъ заведенные часы съ неизмѣннымъ взглядомъ на вещи, дурно ли, хорошо ли, но пойдетъ, и мы равно привыкаемъ и къ добру, и къ злу. Все зависитъ отъ привычки, и только отъ привычки: это я готовъ повторить передъ судомъ совѣсти, когда буду лежать на смертномъ одрѣ. Отъ привычки, скажу, я былъ глухъ, нѣмъ, слѣпь для милліона вещей, и отъ привычки, наконецъ, я лежалъ въ параличѣ для всякаго добраго дѣла. "Ты былъ очень занятъ, господинъ, какъ бишь тебя?" — скажетъ совѣсть, — "ступай-ка отдыхать на тотъ свѣтъ".

Джентльменъ всталъ, подошелъ къ окну, пробарабанилъ какой-то мотивъ и началъ ходить по комнатѣ взадъ и впередъ. Вся фигура его выражала неописуемое волненіе. Наконецъ, онъ опять взялъ стулъ и усѣлся противъ хозяйки.

— Миссъ Герріэтъ, вы должны позволить мнѣ быть вашимъ слугой! Взгляните на меня! Видъ мой долженъ показывать честнаго человѣка: я это чувствую. Такъ ли?

— Да, — отвѣчала дѣвушка улыбаясь.

— Вѣрю каждому вашему слову. Никогда не прощу себѣ, что я могъ узнать васъ хорошо лѣтъ двѣнадцать назадъ, и не узналъ, хотя видѣлъ васъ нѣсколько разъ! Привычка, всегда привычка! Я даже не знаю, какъ теперь очутился здѣсь. Но если уже я рѣшился на такую отвагу, вы позволите мнѣ что-нибудь сдѣлать; прошу васъ объ этомъ съ глубокимъ моимъ уваженіемъ и преданностью, такъ какъ теперь, при взглядѣ на васъ, я проникнутъ въ высокой степени этими чувствами. Позвольте мнѣ что-нибудь сдѣлать!

— Мы довольны, сэръ.

— Не совсѣмъ, далеко не совсѣмъ, я убѣжденъ въ этомъ. Нѣкоторыя незначительныя удобства могутъ облегчить вашу и его жизнь. Да, миссъ, и его жизнь, — повторилъ джентльменъ, воображая, что произвелъ на нее нѣкоторое впечатлѣніе, — я привыкъ думать, что для него все покончено, что ему нечего ждать впереди, и что о немъ, стало быть, нечего заботиться. Теперь я перемѣнилъ мнѣніе. Позвольте мнѣ сдѣлать что-нибудь для него. Вы также должны, въ свою очередь, беречь ваше здоровье, по крайней мѣрѣ, для него, a между тѣмъ силы ваши ослабѣваютъ.

— Кто бы вы ни были, сэръ, — отвѣчала Герріэтъ, обративъ глаза на его лицо, — я чувствую въ отношеніи къ вамъ глубокую благодарность. Я убѣждена, только одна доброта сердца заставляетъ васъ принимать участіе въ нашемъ положеніи. Но мы ведемъ эту жизнь цѣлые годы; въ моемъ братѣ совершился нравственный переворотъ самъ собою, безъ всякаго посторонняго дѣйствія. Теперь, когда вдругъ подъ постороннимъ вліяніемъ измѣнится наша жизнь, не уменьшитъ ли это иѣкоторымъ образомъ въ его глазахъ сознаніе въ себѣ той нравственной энергіи, которая дѣлаетъ его столько достойнымъ любви и уваженія? Во всякомъ случаѣ, я благодарю васъ, сэръ, и благодарю больше слезами, чѣмъ дѣлами.

Разстроганный джентльменъ поднесъ ея руку къ своимъ устамъ, какъ нѣжный отецъ, который ласкаетъ и благодаритъ послушное дитя.

— Если со временемъ придетъ пора, — сказала Герріэтъ, — когда онъ отчасти возвратитъ потерянное положеніе…

— Возвратитъ! какъ онъ можетъ на это разсчитывать? Возвращеніе зависитъ отъ руки, вооруженной противъ него на жизнь и смерть. Я, конечно, нисколько не ошибаюсь, когда думаю, что братъ питаетъ къ нему непримиримую ненависть именно за то, что лишился черезъ него ангела, который служилъ украшеніемъ его жизни.

— Сэръ, вы коснулись предмета, о которомъ никогда не говоримъ даже мы, — сказала Герріэтъ.

— Извините, мнѣ слѣдовало бы догадаться. Прошу васъ забыть неосторожныя слова. Теперь, возвращаясь опять къ цѣли своего визита, я осмѣливаюсь просить y васъ двухъ милостей.

— Какихъ же?

— Во-первыхъ, какъ скоро вы рѣшитесь на перемѣну въ вашемъ положеніи, позвольте мнѣ быть тогда вашей правой рукой. Я очень хорошо знаю, посторонній человѣкъ не имѣетъ права на такое снисхожденіе, но будьте увѣрены, я не совсѣмъ для васъ посторонній. Тогда вамъ извѣстно будетъ и мое имя, которое теперь безполезно было бы знать, впрочемъ, предваряю, оно не имѣетъ большого вѣса.

— Кругъ нашихъ друзей, — отвѣчала Герріэтъ съ кроткой улыбкой, — далеко не такъ великъ, чтобы разсчитывать на знаменитость при выборѣ знакомыхъ. Принимаю ваше предложеніе.

— Во-вторыхъ, вы обѣщайте мнѣ по временамъ, то есть, утромъ каждый понедѣльникъ, ровно въ девять часовъ, когда я, отправляясь по дѣламъ, обыкновенно прохожу мимо ватего дома — привычка! что прикажете дѣлать? я мученикъ привычки, — говорилъ джентльменъ въ припадкѣ странной наклонности сбивать себя съ толку, — вы обѣщаетесь мнѣ въ это время сидѣть y воротъ или подъ окномъ. Братъ вашъ уходитъ въ этотъ часъ, но я y васъ не прошу позволенія заходить къ вамъ въ домъ. Я даже буду проходить мимо васъ молча, не говоря ни слова. Мнѣ только хочется васъ видѣть и увѣриться собственными глазами, что вы здоровы. Вамъ, въ свою очередь, не мѣшаетъ имѣть въ виду, что y васъ есть другъ, старый, сѣдой другъ, на котораго вы вполнѣ можете положиться.

— Теперь мнѣ остается напомнить, — продолжалъ джентльменъ, вставая съ мѣста, — что мой визитъ будетъ тайной для вашего брата; онъ отнюдь не долженъ знать, что есть на свѣтѣ человѣкъ, которому извѣстна исторія его жизни. Я, однако, радъ, что знаю ее, такъ какъ она совсѣмъ выходитъ изъ круга обыкновенныхъ вещей.

Съ этими словами джентльменъ, выходя изъ дверей, началъ, не надѣвая шляпы, раскланиваться съ тѣмъ счастливымъ соединеніемъ непринужденной вѣжливости и непритворнаго участія, которое могло быть исключительно и единственно выраженіемъ благороднаго сердца.

Многія полузабытыя мысли зароились теперь въ душѣ Герріэтъ Каркеръ послѣ этого визита. Уже давно ни одинъ гость не переступалъ черезъ этотъ порогъ; давно не раздавался въ ея ушахъ музыкальный голосъ искренней симпатіи. Долго еще она видѣла передъ собой благородную фигуру незнакомца и, казалось, внимательно прислушивалась къ его словамъ. Онъ затронулъ самую чувствительную струну ея сердца и со всею силою пробудилъ въ ея душѣ то роковое событіе, которое измѣнило всю ея жизнь.

Герріэтъ Каркеръ принялась за работу и старалась высвободиться изъ-подъ бремени тяжелыхъ впечатлѣній, но работа сама собою вывалилась изъ рукъ, и мысли ея унеслись далеко за предѣлы повседневныхъ занятій. Мечтая и работая она не замѣчала, какъ проходило время и погода измѣнялась. Горизонтъ, сначала тихій и ясный, постепенно покрылся облаками; вѣтеръ уныло зажужжалъ въ окна, крупныя капли дождя забарабанили по кровлѣ, и густой туманъ, налегшій на городъ, совершенно скрылъ его изъ виду.

Въ такую погоду она часто съ грустью и сожалѣніемъ смотрѣла на несчастныхъ тружениковъ, которые тащились въ Лондонъ по большой дорогѣ, усталые, печальные, какъ будто предчувствовавшіе, что нищета ихъ погрузится въ огромномъ городѣ, какъ капля въ океанѣ или песчинка на морскомъ берегу. День за днемъ волочились жалкіе скитальцы для насущной корки хлѣба, въ ведро и ненастье, въ зной и стужу, обливаемые потомъ, продуваемые насквозь холоднымъ вѣтромъ. И никогда не возвращались они назадъ, поглощенные въ этомъ бездонномъ омутѣ человѣческихъ суетъ и треволненій житейскаго моря, пошлыя жертвы госпиталей, кладбища, острога, желтаго дома, лихорадки, горячки, тифа, разврата и — смерти!

Пронзительный вѣтеръ завывалъ и бѣсновался на заброшенномъ пустырѣ, съ отчаянною яростью; со всѣхъ сторонъ налегли густыя тучи, и ночь среди бѣлаго дня воцарилась на мрачномъ горизонтѣ. Передъ окномъ Герріэтъ Каркеръ обрисовалась одна изъ этихъ несчастныхъ фигуръ съ позорнымъ клеймомъ отвратительной нищеты.

Женщина. Одинокая женщина лѣтъ тридцати, высокая, правильно сложенная, прекрасная, въ нищенскихъ лохмотьяхъ. Пыль, мѣлъ, глина, известь, щебень, — всѣ принадлежности загородной дороги, клочками висѣли на ея сѣромъ капотѣ, промоченномъ до послѣдней нитки. Ни шляпки, ни чепчика на головѣ, и ничто не защищало ея густыхъ черныхъ волосъ, кромѣ грязной косынки, которой изорванные концы вмѣстѣ съ волосами заслоняли ея широкіе черные глаза, окончательно ослѣпленные вѣтромъ. Часто она останавливалась среди дороги и старалась черезъ густой туманъ разглядѣть окружающіе предметы.