Домби и сын - Чарльз Диккенс

Дождевыя капли полились сильнѣе, но уже не въ печь. Старуха быстро подняла голову и начала прислушиваться. Чья-то рука ухватилась за дверь, и въ комнатѣ послышались шаги.

— Кто тамъ? — спросила старуха, озираясь черезъ плечо.

— Добрый человѣкъ съ добрыми вѣстями.

— Съ добрыми вѣстями? Откуда?

— Изъ чужихъ краевъ.

— Изъ-за моря? — крикнула старуха, вставая съ мѣста.

— Да, изъ-за моря.

Старуха поспѣшно подгребла уголья и подошла къ вошедшей фигурѣ, которая между тѣмъ затворила дверь и остановилась среди комнаты. Быстро опустивъ руку на ея промокшій капотъ и поворотивъ ее къ огню, чтобы разглядѣть, старуха испустила жалобный вой, обличавшій ея обманутую надежду.

— Что съ тобою? — спросила фигура.

— У! У! — вопила вѣдьма, закинувъ голову назадъ.

— Да что съ тобою?

— Охъ! охъ! нѣтъ моей дѣвки, — завизжала м-съ Браунъ, вздергивая плечами и закинувъ руки на затылокъ, — гдѣ моя Алиса? гдѣ моя красная дочка? Они задушили ее!

— Не задушили, если твое имя — Марвудъ.

— Видала ли ты мою дѣвку, а? Видала ли ты мою красотку, ась? Нѣтъ ли отъ нея грамотки?

— Она сказала, что ты не умѣешь читать.

— И то правда, не умѣю. Да, не умѣю, дьяволъ меня побери, — визжала старуха, ломая себѣ руки.

— Что ты не зажжешь свѣчи? — спросила фигура, осматриваясь вокругъ комнаты.

Старуха зачавкала, замямлила, замотала головой, вынула изъ шкапа сальный огарокъ, всунула дрожащею рукою въ печь, затеплила кое-какъ и поставила на столъ. Грязная свѣтильня горѣла сперва тускло, такъ какъ сало заливало фитиль, и прежде, чѣмъ слѣпоглазая бабушка могла различить что-нибудь съ нѣкоторою ясностью, фигура сѣла на скамейку, сложила руки на груди, опустила глаза въ землю и, сорвавъ съ головы грязную косынку, положила ее на столъ подлѣ себя. Нѣсколько минутъ продолжалось молчаніе съ обѣихъ сторонъ.

— Стало быть, моя красотка велѣла тебѣ сказать что-нибудь на словахъ? Что же ты не говоришь? Ну, что она сказала?

— Взгляни, — отвѣчала фигура.

Повторивъ это слово съ испуганнымъ видомъ, старуха посмотрѣла на собесѣдницу, на стѣны, на потолокъ и опять на собесѣдницу.

Алиса сказала: взгляни еще, матушка!

Старуха опять оглянулась вокругъ комнаты съ величайшимъ вниманіемъ и вдругъ, выпучивъ глаза на загадочную незнакомку, испустила пронзительный крикъ и бросилась къ ней на шею.

— Ты ли это, моя дѣвка, моя Алиса? Дочка моя, красотка моя! Живехонька! здоровехонька! опять воротилась къ своей матери!

И, повиснувъ на груди этой женщины, старуха перекачивалась изъ стороны въ сторону, не замѣчая, что ласки ея принимаются холодно и неохотно!

— Дѣвка моя! Алисушка! красотка моя! куколка ненаглядная! опять ты здѣсь, въ родномъ гнѣздѣ!

Бросившись на полъ, она положила голову на колѣни своей дочери, обвивъ ея станъ костлявыми руками, и опять начала перекачиваться изъ стороны въ сторону съ неистовымъ обнаруженіемъ всѣхъ жизненныхъ силъ, какія въ ней оставались.

— Да, матушка, — отвѣчала Алиса, поцѣловавъ мать и стараясь, однако же, высвободиться изъ ея объятій, — я здѣсь, наконецъ, въ родномъ гнѣздѣ. Пусти меня, матушка, пусти. Вставай и садись на стулъ. Что за нѣжности? Отойди, говорю тебѣ.

— Она воротилась еще суровѣй, чѣмъ ушла! — закричала мать, выпучивъ глаза на ея лицо и продолжая держаться за ея колѣни, — она не заботится обо мнѣ! Столько лѣтъ я сиротѣла и вела каторжную жизнь, a она и смотрѣть не хочетъ.

— Что ты хочешь сказать, матушка? — возразила Алиса, отодвигая ноги, чтобы удалить привязчивую старуху, — сиротѣла не одна ты, и каторга была не для тебя одной. Вставай и садись на стулъ.

Старуха встала, всплеснула руками, завизжала и остановилась съ выпученными глазами въ нѣсколькихъ шагахъ отъ дочери. Потомъ, взявъ свѣчу, она обошла ее кругомъ, осматривая съ ногъ до головы съ болѣзненными стонами и дикими тѣлодвиженіями. Затѣмъ она сѣла на стулъ, захлопала руками, закачалась во всѣ стороны и застонала еще страшнѣе.

Не обращая никакого вниманія на горькія жалобы старухи, Алиса скинула мокрый капотъ, оправила платье и опять усѣлась на прежнемъ мѣстѣ, скрестивъ руки на груди и обративъ глаза на каминъ. Старуха продолжала бѣсноваться.

— Неужели ты ожидала, матушка, что я ворочусь такойже молодой, какой уѣхала отсюда? — начала дочь, обративъ глаза на старуху, — неужели думала ты, что жизнь, какую вела я тамъ, за тридевять земель въ тридесятомъ царствѣ, могла меня разнѣжить и приготовить къ чувствительнымъ свиданіямъ? Право, слушая тебя, подумаешь, что все это такъ.

— Не то, не то! — вскричала мать, — она знаетъ это.

— Что же это такое? — возразила дочь, — въ сторону всѣ эти намеки, или мнѣ право не трудно будетъ убраться къ чорту на кулички.

— Вотъ она! вотъ она! Ой, ой, ой! Послѣ столькихъ лѣтъ разлуки она грозитъ опять покинуть меня! Ой!

— Еще разъ скажу тебѣ, матушка, въ разлукѣ жила не одна ты, — продолжала Алиса, — воротилась суровѣе, говоришь ты? a ты чего ожидала?

— Суровѣе ко мнѣ! къ своей собственной матери!

— A кто, какъ не собственная мать причиной этой суровости? — возразила Алиса, скрестивъ руки и нахмуривъ брови, какъ будто рѣшилась подавить въ грѵди всякое нѣжное чувство, два, три слова, матушка. Если мы теперь понимаемъ другъ друга, намъ не къ чему заводить ссоры. Я уѣхала дѣвченкой и воротилась женщиной. Я уѣхала непокорною дочерью и воротилась назадъ ничѣмъ не лучше; къ этому ты должна быть приготовлена. Я не исполняла въ ту пору своихъ обязанностей, надѣюсь не исполнять ихъ и теперь. Но дѣло вотъ въ чемъ: развѣ ты исполняла свои обязанности по отношенію ко мнѣ?

— Я? — завопила старуха, — обязанности къ своей дѣвкѣ? Обязанности матери къ собственному дѣтищу!

— Что? развѣ это деретъ твои уши, матушка? — возразила дочь, обративъ на нее холодное и суровое лицо, — я объ этомъ надумалась вдоволь на чужой сторонѣ. Съ младенчества и до сихъ поръ мнѣ продолбили уши о моихъ обязанностяхъ къ людямъ; но никому ни разу не приходило въ голову заикнуться объ обязанностяхъ другихъ людей въ отношеніи ко мнѣ. Это меня удивляло и удивляетъ.

Старуха зачавкала, замямлила, замотала головой, но, навѣрно, никакъ нельзя было узнать, какой смыслъ имѣли эти гримасы. Можетъ, она сердилась, чувствовала угрызенія совѣсти, дѣлала возраженія, а, можетъ, просто все это было дѣйствіемъ старческой немощи.

— Жила была, — начала дочь съ дикимъ смѣхомъ и опустивъ глаза въ землю съ очевиднымъ презрѣніемъ и ненавистью къ себѣ самой, — жила была маленькая дѣвочка по имени Алиса Марвудъ. Она родилась въ нищетѣ, вскормлена въ нищетѣ, выросла въ нищетѣ. Ничему ее не учили, ни къ чему не приготовляли, и никто о ней не заботился.

— Никто! — завопила мать, указывая на самое себя и ударяя себя въ грудь.

— Ее ругали, колотили, какъ собаку, морили голодомъ, знобили холодомъ, — вотъ и всѣ заботы о ней. Другихъ — не знала маленькая дѣвочка, Алиса Марвудъ. Такъ жила она дома, такъ слонялась и по улицамъ съ толпою другихъ нищихъ бродягъ. И между тѣмъ выростала дѣвочка Алиса, выростала и хорошѣла съ каждымъ днемъ. Тѣмъ хуже для нея. Было бы гораздо лучше, если бы ее заколотили до смерти.

— Ну, ну! Еще что?

— A вотъ сейчасъ увидишь. Были цвѣтики, будутъ и ягодки. Чѣмъ больше выростала Алиса Марвудъ, тѣмъ больше хорошѣла и обѣщала сдѣлаться красавицей первѣйшаго сорта. Поздно ее начали учить — и выучили всему дурному. За ней ухаживали, присматривали и въ короткое время выдрессировали ее на всѣ манеры. Тогда была ты, матушка, не такъ бѣдна и очень любила свою дочь. Съ дѣвочкой повторилась та же исторія, какая повторяется двадцать тысячъ лѣтъ. Она родилась на погибель и — погибла!

— Послѣ такой разлуки! — хныкала старуха, — вотъ чѣмъ начинаетъ моя дѣвка!

— Она скоро окончитъ, матушка. Пѣсня коротка. Была преступница по имени Алиса Марвудъ, еще дѣвочка, но заброшенная и отверженная. И повели ее въ судъ, и судили ее, и присудили. Какъ сейчасъ вижу строгихъ джентльменовъ, которые разговаривали въ судѣ. Какъ складно и умильно разсуждалъ предсѣдатель о ея обязанностяхъ, и о томъ, что она попрала въ себѣ божественные дары природы, и о томъ, что она должна лобызать карающую руку закона, и о томъ, что добродѣтель всегда и вездѣ получаетъ достойную награду, a порокъ — достойное возмездіе! Какъ будто не зналъ благочестивый джентльменъ, что этотъ же законъ, не принявшій во время надежныхъ средствъ спасти невинное созданіе, обрекалъ теперь несчастную жертву на неизбѣжную гибель! Какъ будто не вѣдалъ онъ, праведный судія, что пустозвонное краснобайство не спасло и не спасетъ ни одной жертвы, увлеченной нищетою въ бездну разврата!

Алису Марвудъ приговорили къ ссылкѣ и отправили на тотъ конецъ свѣта. Она должна была, по опредѣленію закона, учиться обязанностямъ въ такомъ обществѣ, гдѣ не знаютъ никакихъ обязанностей, и гдѣ въ тысячу разъ больше всякаго порока и разврата, чѣмъ на ея родинѣ. И Алиса Марвудъ воротилась женщиной, такой женщиной, какою слѣдуетъ ей быть послѣ всѣхъ этихъ уроковъ. Придетъ пора, и конечно, скоро, когда опять поведутъ ее на судъ, и опять услышитъ она благочестиваго краснобая, который еще съ большимъ жаромъ и съ большею торжественностью станетъ разсуждать о добродѣтепяхъ и порокахъ и о возмездіи закона. Тогда не станетъ больше Алисы Марвудъ, но съ ея позоромъ и смертью благочестивые джентльмены не потеряютъ работы. Свѣжія толпы преступниковъ и преступницъ, мальчиковъ и дѣвочекъ, вскормленныхъ въ нищетѣ, взлелѣянныхъ развратомъ, не замедлятъ явиться предъ ихъ свѣтлыми очами, и славный кусокъ хлѣба заработаютъ джентльмены, краснобайствующіе о прелестяхъ добродѣтели, объ ужасахъ порока!