Домби и сын - Чарльз Диккенс

Пронзительный вѣтеръ завывалъ и бѣсновался на заброшенномъ пустырѣ, съ отчаянною яростью; со всѣхъ сторонъ налегли густыя тучи, и ночь среди бѣлаго дня воцарилась на мрачномъ горизонтѣ. Передъ окномъ Герріэтъ Каркеръ обрисовалась одна изъ этихъ несчастныхъ фигуръ съ позорнымъ клеймомъ отвратительной нищеты.

Женщина. Одинокая женщина лѣтъ тридцати, высокая, правильно сложенная, прекрасная, въ нищенскихъ лохмотьяхъ. Пыль, мѣлъ, глина, известь, щебень, — всѣ принадлежности загородной дороги, клочками висѣли на ея сѣромъ капотѣ, промоченномъ до послѣдней нитки. Ни шляпки, ни чепчика на головѣ, и ничто не защищало ея густыхъ черныхъ волосъ, кромѣ грязной косынки, которой изорванные концы вмѣстѣ съ волосами заслоняли ея широкіе черные глаза, окончательно ослѣпленные вѣтромъ. Часто она останавливалась среди дороги и старалась черезъ густой туманъ разглядѣть окружающіе предметы.

Въ одну изъ такихъ минутъ ее замѣтила Герріэтъ Каркеръ; когда ея руки опустились на лобъ, загорѣвшій отъ солнца, расчистили на лицѣ громоздившіяся пряди растрепанныхъ волосъ и клочки изорванной косынки, во всей ей фигурѣ, дикой и прекрасной, ярко обозначались слѣды позорнаго равнодушія и къ погодѣ, и ко всѣмъ окружающимъ предметамъ Эта ужасная безпечность, въ связи съ нищетой и дикимъ отчаяніемъ, глубоко растрогала сердце женщины, которая ее наблюдала. Она подумала обо всемъ, что было унижено и развращено внѣ и внутри ея: о скромныхъ прелестяхъ души, задавленныхъ и окаменѣлыхъ, подобно прелестямъ прекраснаго тѣла, о многихъ дарахъ природы, развѣянныхъ вѣтромъ, какъ эти растрепанные волосы.

Размышляя объ этой прекрасной развалинѣ среди бури и проливного дождя, Герріэтъ не отворотилась отъ нея съ негодованіемъ, какъ это на ея мѣстѣ сдѣлали бы тысячи знатныхъ женшинъ, но пожалѣла о ней отъ всего сердца.

Между тѣмъ ея падшая сестра пробиралась впередъ, бросая дикій и туманный взглядъ на отдаленный городъ, закрытый туманомъ. Походка ея была тверда и смѣла, при всемъ томъ усталость измучила ее ужасно, и послѣ минутной нерѣшительности она усѣлась на кучу кирпичей. Неумолимый дождь продолжалъ колотить ее спереди и сзади, но она объ этомъ не заботилась.

Она была теперь насупротивъ Каркерова дома. Поднявъ голову, за минуту покрытую обѣими руками, она встрѣтилась съ глазами Герріэтъ.

Въ то же мгновеніе Герріэтъ выбѣжала къ воротамъ и махнула ей рукой.

Странница подошла.

— Зачѣмъ вы стоите на дождѣ? — ласково спросила Гарріетъ.

— Затѣмъ, что мнѣ некуда дѣваться.

— Но жилыя мѣста отъ васъ недалеко. Не угодно ли войти сюда? — Герріэтъ указала на дверь, — вы найдете радушный пріемъ.

Странница вошла. Ея взоръ не обнаружилъ никакой благодарности, и, казалось, дикое сомнѣніе было ея единственнымъ чувствомъ. Не говоря ни слова, она сѣла на стулъ и поспѣшила сбросить съ ноги изорванный башмакъ, откуда посыпались мусоръ и щебень. Нога была изранена и въ крови.

Герріэтъ Каркеръ испустила пронзительный крикъ. Странница посмотрѣла на нее съ презрительной и недовѣрчивой улыбкой.

— Израненная нога — эгэ! Какая тутъ бѣда? и что вамъ за дѣло до израненной ноги y такой женщины, какъ я?

— Потрудитесь омыть и перевязать вашу ногу, — сказала Герріэтъ ласковымъ тономъ. — Позвольте подать вамъ воды и полотенце.

Женщина судорожно схватила ея руку и, закрывъ ею свои глаза, принялась рыдать, — не какъ женщина, но какъ суровый мужчина, застигнутый врасплохъ въ своей необыкновенной слабости. Ея грудь подымалась высоко, глаза горѣли лихорадочнымъ блескомъ, и все обличало сильнѣйшее волненіе.

Больше изъ благодарности, чѣмъ по чувству самосохраненія, странница обмыла и перевязала израненную ногу. Потомъ Герріэтъ предложила ей остатокъ своего умѣреннаго завтрака и посовѣтовала передъ отправленіемъ въ дальнѣйшій путь обогрѣться и осушить передъ каминомъ измоченное платье. Опять больше изъ благодарности, чѣмъ изъ нѣкоторой заботливости о себѣ самой, странница усѣлась передъ каминомъ и, не снимая съ головы изорванной тряпки, нагрѣвала ее ладонью своей руки. Вдругъ, оторвавъ глаза отъ камина, она обратилась къ радушной хозяйкѣ.

— Бьюсь объ закладъ, вы думаете теперь, что я была когда-то красавицей не послѣдней. Взгляните на меня.

Съ какимъ-то дикимъ неистовствомъ она взъерошила обѣими руками свои волосы и потомъ забросила ихъ назадъ, какъ будто въ рукахъ ея были страшныя змѣи.

— Вы чужая въ этомъ мѣстѣ? — спросила Гер ріэтъ.

— Чужая! — отвѣчала она, пріостанавливаясь на каждой фразѣ и заглядывая въ огонь. — Да, чужая, лѣтъ десять или двѣнадцать… Календарей не водится тамъ, гдѣ я была. Лѣтъ десять или двѣнадцать… Много утекло воды съ той поры. Я совсѣмъ не узнаю этой страны.

— Вы были далеко?

— Очень далеко. За морями. Цѣлые мѣсяцы ѣзды сухопутной и морской. Я была тамъ, куда отвозятъ арестантовъ, — прибавила она, обративъ широкіе глаза на свою собесѣдницу. — Я сама была арестанткой.

— Богъ, конечно, простилъ васъ!

— До Бога высоко, a люди близко, да не прощаютъ! — вскричала она, кивая головой на огонь. — Если бы на землѣ было больше снисхожденія, авось и на небѣ… да что тутъ болтать объ этомъ!

Это было произнесено тономъ подавленной злобы; но когда она встрѣтилась съ кроткимъ и любящимъ взоромъ Герріэтъ, лицо ея утратило суровое выраженіе.

— Кажется, мы съ вами однихъ лѣтъ? — продолжала она, перемѣняя разговоръ. — Я, можетъ, постарше годомъ или двумя. Подумайте объ этомъ.

Она вздохнула, повѣсила голову и опустила руки съ отчаяннымъ видомъ погибшаго человѣка.

— Все можно загладить, и раскаиваться никогда не поздно, — сказала Герріэтъ. — Вы, конечно, раскаялись и…

— Нѣтъ. Я не изъ такихъ. Я не могу и не хочу. И зачѣмъ? Толкуютъ мнѣ объ исправленіи, о покаяніи; a кто, позвольте узнать, раскаялся въ обидахъ, которыя мнѣ сдѣланы?

Она встала, повязала голову платкомъ и поворотила къ дверямъ.

— Куда вы идете?

— Туда, въ Лондонъ.

— Въ какой-нибудь домъ?

— У меня есть мать. Думаю, что есть, а, можетъ, и нѣтъ. Она мнѣ столько же мать, сколько ея берлога жилой домъ, — заключила бродяга съ дикимъ смѣхомъ.

— Возьмите вотъ это, — сказала Герріэтъ, подавая серебряную монету. — Это бездѣлица, но ее достанетъ вамъ на одинъ день.

— Вы замужемъ? — спросила бродяга, принимая монету.

— Нѣтъ. Я живу съ братомъ. У насъ нѣтъ лишнихъ денегъ, иначе бы я предложила вамъ больше.

— Вы позволите мнѣ поцѣловать васъ?

Вмѣсто отвѣта Герріэтъ Каркеръ подставила щеку. Еще разъ путница схватила ея руку и прикрыла ею заплаканные глаза.

Черезъ минуту она исчезла.

Исчезла въ мрачную ночь, въ проливной дождь, при завываніи сильнаго вѣтра. Въ городѣ мерцали огни, и туда, черезъ безплодный пустырь, направила свои стопы странная женщина, готовая погрязнуть въ этомъ бездонномъ омутѣ страстей и разврата.

Глава XXXIV

Еще мать и дочь

Въ грязной и мрачной лачугѣ сидитъ грязная и мрачная старуха. Она прислушивается къ завывапію вѣтра, къ дождевымъ каплямъ и, корчась въ три погибели, разгребаетъ жалкій огонь въ жалкомъ каминѣ. Какъ скоро дождевая капля, пробиваясь черезъ дырявую кровлю, падаетъ и шипитъ на потухающемъ углѣ, старуха вздрагиваетъ, вздергиваетъ голову и потомъ опять опускаетъ ее ниже и ниже вплоть до пожелтѣвшаго костляваго остова груди.

Нѣтъ въ избушкѣ ни одной свѣчи, и только догорѣвшее полѣно изъ камина проливаетъ тусклый свѣтъ на окружающіе предметы. Кучи лохмотьевъ, кучи костей, жалкая постель, два, три изуродованныхъ табурета, двѣ-три хромыя скамейки, черныя стѣны, черный потолокъ, — вотъ все, на что выглядывалъ догоравшій огонь, похожій на глазъ дикаго полууснувшаго звѣря. Съежившись передъ огнемъ грязнаго, разваливающагося камина, старуха сидѣла молча, протянувъ грязныя ноги на грязный половикъ и пялила тусклыя буркулы, какъ вѣдьма, готовая черезъ минуту, черезъ двѣ, выскочить въ трубу на шабашъ чертей, изъ которыхъ одинъ уже выставлялся въ половину на стѣнѣ, въ половину на потолкѣ, выдѣлывая страшныя гримасы и дожидаясь, по-видимому, чтобы открыть сатанинскую вечеринку адскимъ вальсомъ вельзевулова изобрѣтенія.

Но это былъ не чортъ. Въ его подобіи обрисовывалась только гигантская тѣнь гадкой вѣдьмы, чавкающей съ неутомимою дѣятельностью. Если бы Флоренса какимъ-нибудь случаемъ очутилась въ этой берлогѣ и взглянула на оригиналъ чудовищной тѣни, она мигомъ и безъ всякаго затрудненія угадала бы въ немъ фигуру доброй бабушки Браунъ, несмотря на то, что ея дѣтское воспоминаніе объ ужасной старухѣ было, можетъ быть, столь же преувеличеннымъ представленіемъ истины, какъ и отраженіе тѣни на стѣнѣ и потолкѣ. Но Флоренса не приходила, не заглядывала, и м-съ Браунъ, не угаданная никѣмъ, спокойно засѣдала подлѣ дымившейся головешки.