Срочно требуется царь - Светлана Багдерина

— Двадцать семь… тридцать пять… — пыхтя и скребя грифелем по положенному на копыто листу, старик вдруг задумался, и оторопело оторвался, недоуменно уставившись на старого охотника. — Это как?..

— Ну, если лукоморские пять копеек взять — они у Кондрата нечаянно в кармане завалялись — то чтобы полностью покрыть всё евойное рыло, понадобится их…

— Понял, — коротко кивнул дед и вернулся к документированию величайшей добычи современности. — Дальше?

— Копыто в поперечине… длина щетины… длина хвоста… количество клыков…площадь ушей… — продолжил гордо перечислять вечно сияющие в памяти величественные цифры старый охотник, и старик с не меньшим удовольствием записывал их, торопливо, но старательно водя серым грифелем по желтоватой бумаге.

Когда Бурандук замолчал с чувством выполненного долга, самоназначившийся летописец новейшей истории страны Костей поставил в конце последнего предложения точку и протянул исписанный лист Воронье на сохранение. Потом критическим взглядом окинул огромную тушу, похмыкал, потискал бороденку, померил что-то растопыренными пальцами в воздухе, и вдруг отошел от гигантской щетинистой горы на десять шагов, уселся на мостовую, положил на скрещенные по-тамамски ноги пачку бумаги и принялся что-то рисовать.

Среди праздных зевак сие явление вызвало интерес, сравнимый с проявляемым к кабану.

— Что?..

— Что это он?..

— Что это он делает?..

— Рисует?..

— Глядите, рыло!..

— И копыта как настоящие!..

— И щетина!..

— Ух, ты!.. Как живой!..

— Какой живой, он дохлый…

— Ну, как дохлый!..

— Эй, Воронья! — не обращая внимания на благоговейные комментарии за спиной, Голуб улыбнулся девочке и помахал рукой в сторону свиной головы. — Встань-ка рядышком, будь умницей!

— Зачем? — всё еще сжимая в руках свернутый в трубочку листок с тактико-техническими характеристиками свина, девочка осторожно подошла, куда ее попросили.

— Я тебя рядом с ним нарисую, для сравнения. Чтобы видно было, какого размера ты, и какого — свинья, — охотно пояснил дед и снова принялся за работу.

Аудитория вокруг ахнула.

Несколько минут — и на рисунке, на фоне привалившейся к стене царского дворца громадной туши появилась невысокая хрупкая девчушка в мешковатых штанах, недоеденным молью платком на голове и коротком заношенном полушубке.

— Похо-о-ожа… — хором восхитился народ.

— Старался, — скромно пожал плечами старик, сдул с картинки невидимые пылинки и попытался подняться.

Но не тут-то было.

— А ну-ка, дед, и меня с кабаном нарисуй! — сутулый мужичок с курчавой бородкой, одетый в ливрею Карбуранов, бережно положил на стопку бумаги тусклую старинную монету.

Серебряную.

Дед поджал губы и покосился на кабана, на денежку, на мужичка…

Ишь ты, какой барин выискался… Нарисуй его!.. Заняться мне больше нечем, кроме как его рисовать. У меня там еще лет четыреста не разобрано, не переведено, а он — «Нарисуй…» На холодных-то камнях сидючи, сам порисуй…

А, с другой стороны, девчонкам юбчонки купить бы не мешало… Хоть самые дешевенькие… А то, пока сами не признаются, от мальчишек их не отличишь — косы-то все состригли…

Или лучше одеяла на зиму?

Или рубашек сменку, хоть несколько?..

На одну денежку, конечно, всем не укупишь, но хоть кому-то на что-то хватит, и то хорошо…

А под зад можно и шапку подложить.

И решение было принято.

— Изволь, нарисую. Вставай, куда хочешь.

Сутулый пристроился рядом с клыками, оперся театрально локтем о рыло и застыл в героической позе заправского истребителя лесных злодеев.

Дед прищурился, зыркнул цепким глазом несколько раз с кабана на бородатого, черканул несколько меток на листе, и яростно принялся за дело.

Рисунок был готов скорее, чем первый.

И тут толпа словно взбесилась

— И меня, и меня, и меня, и нас!..

Со всех сторон деду совали деньги, продукты, вещи…

Откуда ни возьмись, появились два ящика — стул и стол — и дела пошли веселее.

Раз пять кончалась бумага, раз десять — грифель, но запасы быстро возобновлялись ребятами в ближайшей лавке, и работа продолжалась, до ломоты в спине, до сведенных пальцев, до слезящихся глаз…

Дотемна.

Когда ночь окончательно спустилась на город, и любители исторических моментов на фоне себя разошлись, прижимая к груди заветные рисунки, дед Голуб и гвардия Кыся подвели итоги трудового дня.

Искусство живописца принесло детскому крылу семьдесят девять серебряных монет, двести три медных, пять караваев хлеба, восемь десятков яиц, маленький туес меда, низку вяленой воблы, крынку молока, застывшего и ставшего похожим больше на мороженое, плетенку лука, новый пятилитровый чайник, хомут, топор, восемь иголок и бобину желтых ниток размером с большое яблоко, пару сапог, пару подшитых валенок, три пуховые шали, семь овчинных шапок, почти не ношенных, и живую курицу.

Деньги дед Голуб тщательно пересчитал два раза и сложил в одну из шапок для передачи матушке Гусе на хозяйственные расходы, а остальное решили поделить и распределить сразу, как только доберутся до дома.

— Эх, славно заработали… — вздохнул измученный, но довольный донельзя старик. — Когда у человека в жизни вдруг появляется новый чайник с иголками, связка лука с медом и настоящая несушка, чувствуешь, что день был прожит не зря!

Веселая ватага ребятишек, груженная заработанным добром и усталым дедом, двинулась в управу, тепло попрощавшись с пристроившимся среди копыт Назаром.

Его определили караулить тушу ночью: по указанию будущего правителя страны, великанского лесного злодея решили оставить на время коронации в качестве главного украшения и хорошей приметы удачного начала царствования Аспидиска Первого.

Сказать, что утром в день коронации площадь была забита народом, значит тупо промолчать.

Упасть на мерзлые булыжники мостовой не смогло бы не только пресловутое яблоко, но и семечко от него, а селедки в бочке — притча в тех же языцех — обзавидовались бы сами себе, как им, по сравнению со среднестатистическим костеем на утро Дня Медведя, в своей кадушке было привольно и просторно.

Торжественное явление нового царя народу должно было состояться ровно в десять, а пока добрые и не очень горожане стояли, переминаясь с ноги на ногу на легком декабрьском морозце, и волей-неволей, чтобы хоть как-то занять себя, разглядывали всё, что заслуживало хоть какого-то разглядывания[180].

Мрачной бурой горой возвышался у стены царского дворца крутой кабаний бок, ощетинившийся грязной коричневой шерстью, до которой не смогли допрыгнуть вчерашние любители сувениров. От любителей сегодняшних покойного свина охранял не хуже, а то и лучше, чем самого графа, отряд добывших его охотников. Уши, рыло, копыта и хвост Лесного Хозяина, должно быть в уважении к его сану, были украшены зелено-бело-черными розетками размером с дамские зонтики.

Оцепленная платформа посреди площади, стражники из отрядов всех четырех родственных покойному царю фамилий, охраняющие к ней проезд, стены и окна прилегающих домов-дворцов — всё были щедро задрапировано лентами полотна цвета графского герба. Зеленый, белый и черный, куда ни поверни голову, неотступно бросались в глаза и назойливо напоминали о доблестном Аспидиске Первом даже слепому.

На фасаде царского дворца, принадлежавшего когда-то вымершему роду Медведей, над самым парадным входом висел крот-альбинос на огромном, в несколько окон, черно-зеленом деревянном, обшитом фанерой щите, подвешенном к парапету крыши на двух толстенных канатах.

Естественно, плотно увитых черно-зелено-белыми лентами.

На помосте под навесом зябко ежился и переминался с ноги на ногу, изредка позвякивая медью, оркестр в вездесущей черно-зелено-белой гамме.

Часы на башне, звякнув глухо механикой в своей каменной утробе, методично и звонко пробили десять и, не дожидаясь реакции людей, деловито принялись отсчитывать следующий час.

— Время медведей прошло, наступило время кротов, — замерзшими губами прошептал Кондрат стоявшему ближе всех Прохору.

Тот криво усмехнулся в ответ.

Брендель задерживался.

Может, он посчитал, что поговорка «точность — вежливость королей» к царям не относится. Или, наоборот, не посчитал быть вежливым по отношению к тем, кто его ожидает. Хотя, возможно, у него появилась иная, не менее уважительная причина не прибыть на первое свидание со своим народом вовремя. Но люди, неистово завидуя яблокам, селедкам, но, больше и чаще всех, тем индифферентным идиотам, которые остались дома у растопленной печки, яростно подпрыгивали и топтались на доставшихся им на площади квадратных сантиметрах, клацая в такт зубами, еще двадцать минут.