Грозное лето - Михаил Соколов

— Я буду воевать, пока есть непокоренные!

Ему, этому сухорукому императору, продолжать бы сажать картошку в своих прусских имениях, или гарцевать на рысаках своего конного завода, или варить пиво на своей пивоварне в Ганновере, или делать горшки на своей гончарне в Кандинене, а лучше бы стрелять диких кабанов в своих лесах и поместьях, или копаться в своих алмазных копях в Южной Африке, а всего сподручней принимать завсегдатаев-гурманов в своем новеньком ресторане в Потсдамском парке «Сан-Суси», ан нет, ему всего этого недостаточно, ему мало своих пятисот миллионов марок, покоящихся в банках Женевы. Ему подавай всех непокоренных, весь мир, всех не германцев, чтобы поставить их на колени перед черным хищным орлом своей хищной империи. Всех. На всех континентах. На всей земле. Маньяк? Безумец? Авантюрист? И то, и другое, и третье.

Так думал Самсонов, когда узнал об объявлении войны России Германией. Нет, война для него не была неожиданностью; он хорошо знал еще в бытность начальником штаба Варшавского военного округа, что Германия укрепляет Восточную Пруссию изо дня в день, строит шоссейные и железные дороги вблизи русской границы, магазины питания армии, опорные огневые блокгаузы в промежутках между Мазурскими озерами, усиливает крепости Торн, Летцен, Кенигсберг, муштрует солдат, ландверов-ополченцев, и даже дома, обыкновенные кирпичные дома жителей, строит так, чтобы их можно было приспособить для пулеметных гнезд, для войны, и не раз удивлялся методической, лихорадочной деятельности военных и гражданских ведомств германского рейха, спешивших строить и перестраивать решительно всю Восточную Пруссию, как будто на нее вот-вот могло обрушиться самое небо.

Штаб Варшавского военного округа доносил об этом генеральному штабу не раз, разрабатывал свои планы обороны в случае войны, напоминал о плохих грунтовых дорогах к германским границам с южной стороны Восточной Пруссии, об устаревших крепостных сооружениях, об отдаленности магазинов питания от возможной линии фронта, но ничто не изменялось, кроме того, что военное министерство расширило некоторые одноколейные железные дороги. Но потом, с назначением его генерал-губернатором и командующим Туркестанским военным округом, и еще наказным атаманом Семиреченского казачества, он отошел от всего этого и потерял интерес к делам Варшавского округа. Знал лишь, что в мае, в Киеве, была военная игра в войну в Восточной Пруссии и что она закончилась хорошо, в пользу русской армии, хотя и сожалел, что не участвовал в ней, как человек, знавший театр игры, по крайней мере его южную часть.

И вдруг его назначили командующим армией, располагавшейся именно в южной части театра военных действий. Сухомлинов рекомендовал или Жилинский, как бывший начальник генерального штаба, знавший его по службе в Варшаве? Или царь вспомнил о нем, знавший его по японской кампании? Куропаткин подсказал? Как бы там ни было, а три человека, принимавшие участие в японскую кампанию, оказываются на командных должностях одного и того же фронта одновременно: Жилинский, Ренненкампф и он, Самсонов.

«Хорошо это или дурно: опять воевать мне рядом с Ренненкампфом? Ведь он никогда не забудет моей пощечины за Ентайские копи и при случае может поступить точно так же, как поступил тогда: не помог, в итоге — японцы то и дело тревожили наши отступавшие к Мукдену войска, — подумал Самсонов, и сам устыдился своих мыслей, и поспешил отвергнуть их: — Не может того статься. Не может же Ренненкампф быть хроническим предателем товарищей по оружию, так как высочайше назначен защищать Родину вместе с другими генералами, в частности со мной рядом». И не ко времени вспоминать нехорошее прошлое в такой тяжкий для отчизны день. Давно ведь было и быльем уже поросло. И он вспомнил об этом лишь тогда, когда узнал, что будет воевать рядом с Ренненкампфом. А до этого он и о самом существовании его позабыл и предавался наслаждению Кавказом и его живительной природой, ради которой врачи и прислали его сюда лечить грудную жабу, и проводил на ней целые дни.

Но один день был всех прекрасней, последний… Солнце было нежаркое, каким бывает обычно в высокогорных местах, и светило не резко, не ослепительно, а нежилось в белых громадах облаков, утонув в них, как в роскошной перине, и заслонившись легкой кисеей дымки, и поглядывало сквозь нее, как бы прищурившись в полудреме, и тогда еще сильнее и напористей, даже назойливо отовсюду тянулся медовый запах трав и альпийских цветов, расселившихся до самого горизонта буйными, многокрасочными живыми коврами.

Самсонов дышал их сладкими запахами, и не мог надышаться, и восторгался:

— Какая прелесть — наш Кавказ! По заграницам ездим-мучимся, водичкой наливаемся, а у себя дома здоровья — полная чаша, пей только в меру потребного. — И сказал: — И я, кажется, напишу в Петербург и попрошусь перевести меня в эти благословенные края хоть станичным атаманом. В конце концов, лучше пожить еще десяток-другой лет поближе к природе, к Кавказу скажем, чем изнывать в ташкентской духоте губернатором и атаманом Семиреченского казачества. Как ты находишь это, Катя? — спросил он у жены.

— Нахожу, что ты сегодня — в ударе, и я рада за тебя, дорогой мой человек и друг, — ответила Екатерина Александровна, довольная безмерно, что он так хорошо чувствует себя, хотя и говорит несерьезно.

Они ехали верхом на быстроногих скакунах-кабардинцах, средь цветочного царства высокогорного плато кисловодского «Большого седла», на виду ослепительно белой череды снежных пик Главного Кавказского хребта и его старейшины-громады Эльбруса, вздымавшего бело-розовую папаху гордо и величественно над всей своей меньшой горной братией под самое белое небо, и смотрели на него, на розовую тучку, одиноко стоявшую немного поодаль, робко и зачарованно, боясь шевельнуться, и не могли налюбоваться величественным безмолвием этого некогда грозного мира, ушедшего в глубь тысячелетий. И казалось, что и все лихолетья ушли вместе с ним, миром этим огненным и несокрушимым, и не было теперь на душе никаких тревог и дум суетных, как будто их совсем не существовало, а существовали извечно радость бытия человеческого и счастье жизни.

Лошади шли иноходью, пофыркивая и часто перебирая небольшими ногами и как бы стараясь не наступить на цветок или примять былку какую, поднявшую свою крошечную игривую головку непредусмотрительно вольно, и Самсонов хотел спрыгнуть с седла и пробежаться взапуски по этому самоцветному раздолью, как бегал в юности весной, за гимназистками по ромашковой поляне, играя в горелки, и ловил их в считанные секунды. Нет, среди тех гимназисток тогда еще не было его Катерины, ее встретил значительно позже, уже после окончания академии, но сейчас ему казалось, что она была и тогда, в юности, и он бегал именно с ней по поляне, срывал ромашки и ловил именно ее и заключал в объятия — любимую и единственную на всей земле. И она осталась потом с ним навсегда, и вот ехала сейчас рядом — белоснежная в своем длинном платье, по-прежнему тонкая и легкая, и посматривала на него из-под своей кокетливой парижской шляпки и улыбалась чему-то.

Самсонов вспомнил эту молодость, жиганул коней плеткой, а своего еще и пришпорил, и помчались они во весь конский опор по цветочному раздолью, как ветер, навстречу солнцу, и горам, и небу, и всему белому свету, и исчезли, словно растворились в иссиня-лиловой дымке…

И вот все осталось позади и кажется сейчас таким далеким-далеким, словно ничего вообще и не было.

Близкой стала война. Она была почти рядом, со всеми своими черными спутниками — ратными тяготами, горем, кровью, смертью, и перед ней померкли не только все краски жизни, а и сама жизнь повисла на волоске, и никто не знал, где этот волосок оборвется и когда…

И Самсонов сказал: «Черт знает что за вздор лезет в голову. Война есть война, и раскладывать по полочкам, что в ней хорошего, а что плохого, — глупость. На войне хорошего не бывает».

Вошел дежурный офицер, принес пакет и сказал:

— От полковника Крымова, ваше превосходительство.

Самсонов вскрыл пакет, достал письмо и прочитал:

«…От Монтово в сторону Гильгенбурга и Лаутенбурга установлено продвижение неприятельских колонн пехоты, артиллерии и конницы. Кроме того, замечено движение ландверов на линии Страсбург — Лаутенбург, части Мюльмана. Таким образом, на нашем левом фланге идет определенное накапливание сил противника — и следует ожидать здесь атаки наших корпусов. А командиры сих корпусов, первого и двадцать третьего, как я вам докладывал, весьма ненадежные…

Кавдивизия Роопа и Любомирова топчется на месте, по два-три раза переходят речку Грушку туда-сюда, так как оперативные работники штаба путают направление…»

Самсонов увидел в конверте отдельную записку, извлек ее и прочитал то, что Крымов сообщал в неофициальном порядке: «Поручик Листов по пути в расположение своих войск после рейда по тылам противника освободил колонну пленных нижних чинов наших, захваченных противником в одной из польских деревень, но избил плеткой вахмистра за то, что последний наказал нижнего чина за противовоенный разговор. Вахмистр передал мне, что поручик Листов сам иногда ведет подобные разговоры. По-моему, он — социалист, но хорошо законспирированный…»