Грозное лето - Михаил Соколов

Голос его заглох в неистовом стрекотании аэроплана и потонул в вихре воздуха, и он едва не свалился на землю, потому что аэроплан, подпрыгнув от радости, что к нему вернулись прежние силы, и рванувшись вперед, поднял настоящий самум из рыжей песчаной пыли, так что державшие его солдаты бросились кто куда, защищая глаза руками, полами френчей, сдернутыми с головы касками. А молодец аэроплан, ревя во всю мочь, взял с места в карьер, пробежал немного и взвился в воздух целым и невредимым, так как стрелять по нему было не из чего, а когда солдаты наконец схватились за винтовки и начали пристраивать пулеметы — было уже поздно.

А между Александром и немецким офицером происходили джентльменские переговоры: Александр кричал вниз кабины, куда он сунул обер-лейтенанта головой, разбив ею защитный козырек:

— Располагайтесь, обер-лейтенант, и не вздумайте сопротивляться, не то сами же поплатитесь за свое легкомыслие.

Обер-лейтенант дрыгал ногами, ища опору, но ее не было, и он кричал:

— Пустите меня! Вы есть мой пленный и не имеете права так со мной обращаться! За это вы будете расстреляны! И я сам имею право пристрелить вас, как вашу русскую свинью!

Он пытался подняться, упирался руками о пол аэроплана, бил Александрапо ногам и все силился протянуть руку к кобуре с пистолетом, да Александр уже выдернул его оттуда.

И возле кабины пилота шла борьба: солдат немецкий, стоя на крыле аэроплана, бил подпоручика по голове, по черному кожаному шлему, пытался вытащить его из кабины. И вдруг сорвался и кувырком полетел вниз.

Обер-лейтенант, видимо, не понимал, что был в воздухе, и продолжал ругаться, болтал ногами, кричал что-то, но Александр ничего не слышал из-за шума мотора и все более прижимался к спинке кресла, давая место пленному, и крепко держал его за растопыренные ноги. И тут лишь увидел: на обер-лейтенанте были новенькие, с иголочки, хромовые русские сапоги, слегка припыленные той самой рыжей пылью, которую аэроплан поднял над поляной при взлете, и крикнул в кабину:

— Обер-лейтенант, где это вы раздобыли такие сапожки? То есть с какого моего товарища офицера сняли, отправив его на тот свет?

Обер-лейтенант еще дрыгал ногами, бил кулаками по его ногам, Александра, ругался, пока раздосадованный Александр не крикнул ему:

— Да угомонитесь вы, бога ради! Не то я вышвырну вас к чертовой матери — и тогда пеняйте на себя! Мы в воздухе. Вы понимаете, что это может означать, если я высвобожу вас?

И обер-лейтенант успокоился не то потому, что понял всю бессмысленность сопротивления и пререкания, не то просто потому, что ему было неудобно даже ворочаться, а не только сопротивляться. А когда наконец через полчаса аэроплан приземлился и Александр вытащил офицера на свет божий, тот заскрежетал зубами и схватился за голову в отчаянии, что его провели, и даже хотел выхватить из рук Александра свой парабеллум, но безуспешно.

Александр строго сказал:

— Не валяйте дурака, обер-лейтенант. Вы — в плену, и пистолет вам более не потребуется. И поблагодарите лучше авиатора за то, что он благополучно довез вас в расположение наших войск. Он садился уже без бензина, парил, и мог расплющить нас с вами, как букашек.

Обер-лейтенант горячо запротестовал:

— Вы взяли меня не по закону, герр штабс-капитан. Так порядочные армии не воюют: хитрили, притворялись раненым, а сами коварно обдумывали, как бы сунуть меня в эту чертову дыру, в вонючую кабину. Я протестую и требую вернуть мне оружие и доставить меня обратно, в расположение наших войск, пока обо мне не узнал командир корпуса, фон Белов. Узнает — предаст военно-полевому суду.

Александр охладил его пыл и сказал:

— Мы воюем слишком по закону, обер-лейтенант, оттого и имеем неприятности… Следуйте за мной и не разговаривайте. И еще благодарите судьбу, что она избавила вас от войны. Теперь вы наверняка останетесь живым-здоровым. Честное слово, обер-лейтенант, не стоит сожалеть о происшедшем.

Обер-лейтенант в полном отчаянии закрыл лицо руками и зарыдал, но через секунду отнял руки от лица, и Александр увидел на нем дикую злобу и лютейшую ненависть и отчаяние. И вдруг пленный бросился на него с кулаками и завизжал высоким голосом:

— Ненавижу! Вы есть русские свиньи и вас надо уничтожать! О доннерветтер, как я мог!.. Вы охотились за мной!

Александр отвел его руки и незлобиво сказал:

— Обер-лейтенант, вы — не баба, а офицер. Ведите себя соответственно. Я не охотился за вами, а просто тянул время, надеясь, что мотор наш заработает в полную меру, и не я приглашал вас в кабину. Вы сами поднялись ко мне, чего вам делать не следовало.

— Я мог изрешетить вас пулеметами, черт возьми, но я этого не сделал! — кричал обер-лейтенант. — Я принял вас за наш аэроплан, у нас тоже есть ДН-9, вот моя первая ошибка. Вторая моя ошибка — не следовало тащить вас за хвост из волчьей ямы, в которой вы сидели бы до скончания света.

Александр любезно согласился:

— Вот именно, и я благодарю вас за эти ошибки.

Александр Орлов умолк, и наступила тишина такая, что через раскрытое окно со двора донеслись отчетливые звуки граммофона:

Как ныне сбирается вещий ОлегОтмстить неразумным хазарам…

И — диво! Жилинский не обратил на них внимания, рассматривая нарисованную Александром схему движения противника, и спросил:

— Сколько и каких частей противостоит Ренненкампфу?

— Пехотных частей противника перед фронтом первой армии нет. Кавалерийские есть: полторы дивизии, по словам пленного офицера.

— Насколько отстали от передних линий обозы боепитания армии?

— До полперехода — обозы полевого питания, на переход — второго разряда.

— То есть армия могла бы через сутки начать преследование противника?

— Вполне могла, но отдыхала два дня. Восьмого и девятого августа. Первый приказ о преследовании противника был отдан лишь десятого. Определенной стратегической задачи корпусам не ставилось. Ставилась задача тактическая: достигнуть такой-то и такой линии, в такой-то день, отдыхать там-то и там, — отвечал Александр четко и уверенно, как заученный урок на экзамене.

— Каким маршем, по-вашему, отходил и отходит противник? — продолжал Жилинский, не отрывая взгляда от схемы.

— Маршем по два наших перехода за один германский, то есть по тридцать — сорок верст. Именно это позволило генералу Франсуа отправить свой корпус почти на виду у хана Нахичеванского из Инстербурга, эшелонами, в неизвестном направлении, а Макензену и Белову — уйти пешим строем в направлении Бартенштейн — Растенбург — Зеебург.

Орановский небрежно заметил:

— Вы, очевидно, в Мариенбург летали, в штаб восьмой армии, что все так отменно знаете?

Леонтьев раздраженно ответил ему:

— Штабс-капитан летал над территорией противника, а не был в его штабе, и было бы наивно спрашивать у него, почему и как Людендорф оставил нас в дураках и ускользнул.

Жилинский подошел к карте и, посмотрев на нее и сличив со схемой Орлова, спросил, не оборачиваясь:

— А вы не находите, штабс-капитан, что пленный офицер вводит вас в предумышленное заблуждение, чтобы отвлечь наше внимание от Кенигсберга и от возможного сосредоточения там кулака на правом фланге Ренненкампфа? И уверены ли вы, что пленный действительно знает, куда и зачем передвигается его часть?

— Не нахожу, ваше высокопревосходительство, — ответил Александр, не задумываясь. — Пленный офицер не рассказывал, куда и почему направляется его корпус, он угрожал нам с яростью, достойной лучшего применения, что скоро мы будем раздавлены, и предрекал мне все кары пруссаков за незаконное его пленение, не на поле брани.

Орановский спросил:

— И что же, по-вашему, замышляет противник в таком случае?

— Полагаю, что, если первая наша армия увязнет под Кенигсбергом всеми корпусами, что и замыслил командующий ее, она окажет неоценимую услугу противнику и поставит под угрозу нашу вторую армию. Пленный обер-лейтенант сделал со своей частью сорок километров за прошлые сутки, и солдат его я видел совершенно мокрыми от пота и уставшими предельно, что, быть может, и спасло нас с пилотом, так как они даже не успели открыть по нашему мотору стрельбу.

Если первая армия будет преследовать Белова и Макензена по десять верст в сутки, последние завтра-послезавтра встретятся с нашим шестым корпусом генерала Благовещенского у Бишофсбурга. Два корпуса на один наш — это катастрофа правого фланга второй армии и угроза правому флангу тринадцатого корпуса генерала Клюева.

— Бред, мальчишеская фантазия, штабс-капитан, — небрежно бросил Орановский и сказал Леонтьеву: — Допросите пленного лично и доложите мне сегодня по всей форме, официально. Тут что-то неладное, и я не уверен, что штабс-капитан от страха, что едва не оказался в плену, принял роту противника за два корпуса. У вас какое пехотное образование, штабс-капитан? — с нескрываемой издевкой спросил он у Александра и, посмотрев на Жилинского, уже ходившего взад-вперед возле стола, сказал: — Вот видите, ваше высокопревосходительство, как сеются слухи и паника? Впрочем, вы влюблены в сего артиллериста: сбил цеппелин из орудия, ученик Янушкевича и прочее…