Грозное лето - Михаил Соколов

— Бред, мальчишеская фантазия, штабс-капитан, — небрежно бросил Орановский и сказал Леонтьеву: — Допросите пленного лично и доложите мне сегодня по всей форме, официально. Тут что-то неладное, и я не уверен, что штабс-капитан от страха, что едва не оказался в плену, принял роту противника за два корпуса. У вас какое пехотное образование, штабс-капитан? — с нескрываемой издевкой спросил он у Александра и, посмотрев на Жилинского, уже ходившего взад-вперед возле стола, сказал: — Вот видите, ваше высокопревосходительство, как сеются слухи и паника? Впрочем, вы влюблены в сего артиллериста: сбил цеппелин из орудия, ученик Янушкевича и прочее…

И тут Леонтьев возмутился:

— Я полагаю, господа, за должное заявить, что подобное суждение о штабс-капитане и о его деятельности не обосновано и ничем не оправдано. Он доставил нам сведения чрезвычайной важности, ваше превосходительство, — официально обратился он к Орановскому, сидевшему теперь в кресле, как в своем собственном, вольно, набросив ногу на ногу и болтая одной. — А штабс-капитан окончил, и вам это хорошо ведомо, Михайловскую артиллерийскую академию, что вполне достаточно, чтобы иметь право судить о замыслах противника. Я потрясен тем обстоятельством, Яков Григорьевич; что Ренненкампф решил превратить первую армию из полевой — в осадную, нисколько не заботясь о помощи товарищу по оружию — второй армии.

Орановский, вольно покачивая ногой, так что солнечные зайчики играли на его сапоге, начальственно заметил:

— Я вас не понимаю, генерал-квартирмейстер: то вы печетесь о Ренненкампфе, то о Самсонове, как если бы вы были на месте муллы — Постовского. А между тем Самсонов топчется возле Сольдау и не может опрокинуть один корпус Шольца своими двумя корпусами и двумя кавдивизиями.

Жилинский вернул Орлову его схему и сказал:

— Я ожидал от вас большего, штабс-капитан.

Орановский был доволен весьма и поспешил вставить и свое слово:

— Благодарите за великодушие главнокомандующего, штабс-капитан. До вас еще ни один офицер связи не возвращался с подобным, мягко говоря, докладом ставке фронта. Срам.

Александр был потрясен, был уничтожен и считал, что он уже провалился в преисподнюю, а здесь, в кабинете главнокомандующего, был мираж, видение во сне, которое и здравому уму не поддается. И хотя внутренне он именно к такому концу своей миссии и был готов и в иной исход своего доклада не верил, он тем не менее запротестовал.

— Я вас не понимаю, ваше высокопревосходительство. Моя схема, — сказал он с железной уверенностью, — это фотография того, что делает противник, коего Ренненкампф полагает бегущим от его армии…

Жилинский прервал его, однако не очень строго:

— Я не все сказал, штабс-капитан: за недозволенное для генерального штаба офицера самовольное летание над территорией противника, к коему вы почти попали в плен и могли способствовать изъятию у вас секретных документов, равно как и аэроплана, и за сеяние панических слухов о враге вас надлежит арестовать. Благодарите судьбу, что я хорошо вас знаю и полагаю, что сеяние вами слухов есть не преднамеренное деяние. Впрочем, вы уже получили гауптвахту. Авиатора же накажу примерно за то, что опустился на вражескую территорию и мог потерять аэроплан. Вы свободны.

Александр почувствовал, как лицо его сначала загорелось огнем, потом его словно окунули в ледяную воду, потом почувствовал, как оно покрылось легкой испариной, и встал, и еле держался на ногах, но устоял и сказал:

— Ваше высокопревосходительство, во всем виноват я один. Авиатор вел себя истинно геройски, а несоответственно вел себя мотор. И позвольте не согласиться с тем, что я сею панические слухи. Это — не слухи, а действительность.

Орановский возмущенно заметил:

— Штабс-капитан, вы не умеете себя вести в кабинете главнокомандующего и позволяете себе перечить и оправдываться под видом защиты авиатора. Вы не имели права рисковать аэропланом вообще, а не только летать над территорией противника.

И Александр словно рехнулся и ответил с нескрываемой дерзостью:

— На войне надо рисковать, ваше превосходительство. Без разумного риска можно ловить блох, извините, но не бить противника, — и, повернувшись, направился к двери, да Орановский остановил его, сказав деланно спокойным тоном:

— Штабс-капитан, зайдите через полчаса ко мне. Я объявлю вам новое место вашей службы. Скорее всего это будет батарея, если не орудие.

— Против батареи не возражаю. На командование одним орудием не имеете права назначать, ваше превосходительство, — бросил Александр и вышел из кабинета.

Жилинский проводил его неодобрительным взглядом, но не вернул и подумал: «А все же молодец штабс-капитан, хоть и не по уставу сказано. И благородно защищает младшего по чину товарища», и готов был сказать Орановскому, чтобы не вызывал Орлова, да тут Леонтьев взорвался:

— Это ни на что не похоже, ваше превосходительство, так говорить с генерального штаба офицером и так оценивать его старания. — И к Жилинскому: — Ваше высокопревосходительство, я утверждаю, что донесение штабс-капитана Орлова заслуживает самого внимательного, самого пристального изучения. Я позволю себе утверждать, что противник не бежит, не спасается от первой армии, как и я думал и говорил все время. Разрешите мне взять схему штабс-капитана Орлова и подвергнуть ее детальной проверке посредством допроса пленного лейтенанта.

Орановского возмутило это своеволие. «А вы зарвались, борода, и не скрываете этого. Или лавры начальника штаба не дают вам покоя, что вы все больше пытаетесь решать за моей спиной? Ну, ваше превосходительство, я все же поставлю вас на место», — подумал он и сказал, не скрывая, что делает выговор:

— Главнокомандующий вернул сию бумажку ее автору. Разве этим не предопределено, чего она стоит, генерал Леонтьев? И, насколько я понимаю, я не выражал желания, чтобы штаб загромождался случайными бумагами, коих у ваших оперативных работников и без того вполне достаточно.

Леонтьев жестко ответил:

— Ваше превосходительство, я нахожусь в кабинете главнокомандующего, а не в вашем и говорю сообразно с тем, что полагаю за должное сказать. Благоволите не мешать мне…

Орановский поднял руки и фамильярно бросил:

— Пардон, я весь — к вашим услугам.

Леонтьев, пригладив большую бороду и ежик седых волос и помолчав немного, как бы собираясь с мыслями, посмотрел на дверь, за которой только что скрылся Орлов, словно хотел вернуть его, и сказал медленно, но уверенно:

— Яков Григорьевич, мы идем к неприятностям, коих последствия трудно и предвидеть, а именно: если фон Белов атакует Благовещенского и собьет его с занимаемых им позиций у Бишофсбурга, правый фланг второй армии окажется оголенным. Полагаю за настоятельнейшую необходимость, пользуясь тем, что его высочество будет у нас, категорически попросить верховного незамедлительно вернуть Самсонову второй корпус Шейдемана. Ренненкампф приклеил Шейдемана к Летцену и не решится двинуть его на помощь Благовещенскому. Я не знаю мнения начальника штаба, — посмотрел он на Орановского косо, неуверенно, — но я осмелюсь сказать вам…

— Я сам могу сказать свое мнение, генерал Леонтьев, — грубо прервал его Орановский и, подойдя к карте, что висела в стороне от стола Жилинского, продолжал: — Я могу сказать следующее, Яков Григорьевич: корпус на корпус будет у Благовещенского, если фон Белов вздумает сойти с ума и атаковать его, будучи наполовину ослабленным после Гумбинена. Кроме того, у Благовещенского имеется четвертая кавдивизия Толпыго, да еще кавдивизия Гурко из первой армии, которая может в два перехода настигнуть Белова, если даже Шейдеман станет топтаться возле Летцена. Короче говоря: я не вижу опасности для правого фланга Самсонова. И Самсонов был уверен в своем правом крыле и намеревался перенести штаб армии в Ортельсбург. Чего испугался генерал Леонтьев, я не знаю.

— Я испугался того, что мы ничего не знаем о противнике, — ответил Леонтьев и прошелся взад-вперед возле стола Жилинского, поглаживая роскошную черную бороду, и неожиданно сказал: — Я всегда поддерживал генерала Ренненкампфа. Сегодня я говорю: лжец он и непорядочный человек. Всех обманывает, и себя тоже. Не знает он, где противник, не наступает, не преследует его. Это может плохо кончиться для него самого и для всех нас, ваши превосходительства. Я в этом убежден…

Жилинский думал: уж если такой человек, как Леонтьев, так говорит о бывшем своем сослуживце, Ренненкампфе, что же может сказать он, главнокомандующий фронтом?

В кабинет быстро вошел дежурный офицер и сказал:

— Ваше высокопревосходительство, на прямом проводе генерал Ренненкампф.

Жилинский неторопливо покрутил маленькую никелированную ручку полевого телефонного аппарата, поднял трубку и произнес низким голосом: