К НЕВЕДОМЫМ БЕРЕГАМ. - Георгий Чиж

– Они меня с ума сведут, – кричал Невельской, вскаки­вая и потрясая перед лицом лежавшей в постели Екатерины Ивановны листом. – Никак не хотят понять, что здесь промедление смерти подобно! Не буду я их слушать! Лучше быть разжалованным без вины, чем сознательно стать преступником!

И опять бежал к столу строчить донесение.

В азарте, не считаясь с соблюдением формы и приличий, раздраженный Невельской нанизывал чуть ли не целый ал­фавит «пунктов», сопровождая их резкими короткими требованиями – офицеров, солдат, шлюпок, пароходов, снабже­ния. Его на самом деле неопровержимые доказательства свидетельствовали о возбуждении и плавали в чернильных пятнах и кляксах – начиналась открытая война с холодным, безразличным Петербургом.

Екатерина Ивановна поддерживала негодование мужа, но не соглашалась с необходимостью обострять отношения, вся­чески смягчала места, испещренные особо изобильными чернильными пятнами, и требовала дополнить все же слишком резкие донесения пояснительными личными письмами. Одна­ко и они выходили из-под пера Невельского раздражающи­ми и малоприемлемыми.

«Долгом моим считаю предварить Вас, – писал он Му­равьеву, – что, сознавая тяжкую, лежащую на мне нравственную ответственность за всякое с моей стороны упущение и отстранение могущей произойти потери для России этого края, я, во всяком случае, решил действовать сообразно обстоятельствам и тем сведениям, которые ожидаю получить от Чихачева и Бошняка».

А обстоятельства действительно требовали не переписки, а действий. Не прошло со времени отправки письма и трех недель, как вернулся с Сахалина Бошняк, про убогость снаряжения которого в течение обратного пути нельзя было ска­зать даже по сказке «взял краюху хлеба за пазуху – и айда в дорогу», так как краюха хлеба была несбыточной мечтой, а юкола досыта – роскошью!

Вернулся он с загнившими на ногах ранами, разбитый, по­лумертвый. Однако через день, сияя своими белоснежными зубами и смеясь, рассказывал об обнаруженных им в не­скольких местах богатейших угольных месторождениях, выхо­дящих на поверхность вблизи прекрасной, глубокой и защи­щенной от всех ветров бухты Дуэ. Он успел пройти с севера на юг весь Сахалин до Дуэ и обратно и хвастал драгоценны­ми листками из православного часослова, на заглавном листе которого было написано каракулями по-русски: «Мы, Иван, Данила, Петр, Сергей и Василий, высажены в Аянском селе­нии Тамари-Анива Хвостовым 17 августа 1807 года». Туземцы орочоны показывали, где жили русские, остатки изб и следы огородов.

– Как ваши ноги? – пытал Невельской.

– Аппетит уже вернулся, Геннадий Иванович, придут и ноги, – смеялся Бошняк.

Возвращения его ног, однако, Невельской не дождался: 12 апреля, на этот раз с «краюхой хлеба за пазухой», Генна­дий Иванович шагал рядом с собачьей нартой по правому берегу Амура к югу, по направлению к Кизи, занимать Де-Кастри, высматривать места для зимовки судов, следить за иностранцами, за состоянием моря и вскрытием рек и, самое главное, освободить Чихачева, получившего новое задание – исследовать бассейны притоков Амура и Хинганский хребет...

Как сообщал «пиской» с нарочным Чихачев, Хинганский хребет направляется от северной своей точки вблизи реки Уды прямо к югу, пересекает Амур, затем реку Сунгари и выходит к морю против Сунгарского пролива.

Присланное Чихачевым известие взволновало Невельско­го: выходило так, что если правильно толковать Нерчинский трактат 1689 года и границу провести по Хинганскому хребту до моря, то она южной своей частью ограничит в пользу Рос­сии весь Амур и дойдет до границ Кореи. Надо торопиться проверить и поскорее двигаться на юг в поисках незамерзающей гавани.

Радовали и успехи Екатерины Ивановны: гиляк Никован привез в Петровское с реки Амура свою молодую жену, «итальянку», как окрестил ее Чихачев (ее звали Сакони), укрыть от покушений соседей. Сакони вымыли, причесали, надели рубашку и поднесли ей зеркало.

Тут Сакони не только убедилась в своей красоте и привлекательности сама, но поражены были ее чудесным превращением все ее знакомые гилячки. Началось палом­ничество к Екатерине Ивановне женщин, жаждавших по­хорошеть.

– У нас теперь свой Иордан, – подсмеивались матросы, наблюдая издали, как в заливе, у ручья, жены их ставили гилячек в ряд и усердно терли и отмывали наросшую от рождения заскорузлую грязь.

Пришла почта. Генерал-губернатор сообщал о том, что он предписал начальнику Аянского порта Кашеварову и камчат­скому губернатору Завойко усердно содействовать экспедиции и приказать всем казенным и компанейским судам, следую­щим из Аяна в Петропавловск и в американские колонии, заходить в Петровское.

Не так, однако, мыслило под крылышком Нессельроде пе­тербургское правление компании: командиру порта Аяна Кашеварову предписывалось смотреть на экспедицию Невельского как на торговую экспедицию Аянской фактории, на офицеров – как на числящихся на службе компании, на приказ­чиков – как на своих подчиненных, никаких товаров и запа­сов сверх суммы, определенной на эту цель правительством, не отпускать и компанейских кораблей не посылать. Средства же на 1852 год считать исчерпанными.

Экспедиция обрекалась на голодную смерть.

20. У НЕВЕЛЬСКОГО НА АМУРЕ

Глубокой ночью, задыхаясь от ярости и негодования, Геннадий Иванович в сердцах ударил кулаком по столу и поднялся. Необычный грохот разбудил и встревожил спав­шую Екатерину Ивановну: она привыкла к тому, что зани­мавшийся ночами муж ходит на цыпочках и не курит, вся­чески оберегая ее покой.

– Что случилось? – она села на постели, с испугом гля­дя на незнакомое ей, искаженное гневом лицо.

– Негодяи! – кричал Невельской, не отвечая на во­прос. – Изменники! Проклятые торгаши!

Его жидкие волосы были всклокочены, лицо исказила ненависть.

Екатерина Ивановка вскочила и босая бросилась к нему.

– Геня, милый! Приди в себя, успокойся, расскажи, что случилось! – И, обняв его, заплакала. – Я так плохо себя чувствую...

И тут же стала сползать к его ногам на пол...

Через полчаса домик был растревожен женскими криками. Начались роды. Геннадий Иванович пришел в себя и нервно шагал взад и вперед по тесной комнате. Около Екатерины Ивановны хлопотала растерявшаяся Орлова. Она осторожно похлопывала роженицу по плечу и успокаивала.

– Не выдержу! – стиснув зубы от невыносимых мук, шептала Екатерина Ивановна. – Умру!

Боязнь за жену потеснила все другие переживания Невельского. Он потерял представление о времени, продолжая шагать, и очнулся только под утро, когда радостная Ортова поднесла прямо к самому его лицу красный сморщенный комок и сказала: