К НЕВЕДОМЫМ БЕРЕГАМ. - Георгий Чиж

– Поздравляю с дочерью Екатериной, первой русской женщиной, родившейся в этих краях...

Еле взглянув на младенца, Невельской бросился к блед­ной и обессиленной жене и, целуя холодные, бескровные ру­ки, беспрестанно повторял:

– Катя... милая! Зачем ты сюда поехала?!

С утра до вечера пришлось защищаться от гилячек, требовавших повидать больную. Геннадий Иванович стойко отби­вался, показывая знаками, что она больна, лежит и спит. Не показал он им и маленькой Кати, боясь проявления каких-либо неведомых ему, но, быть может, не совсем подходящих местных обычаев. Гилячки уходили не сразу, недовольные, долго о чем-то совещались и неодобрительно качали голо­вами.

К вечеру Геннадий Иванович принялся за почту и опять нервно заскрипел пером.

«Получив ныне от г. Кашеварова уведомление о распоря­жениях, сделанных ему главным правлением компании, – писал он Муравьеву, – я нахожу их не только оскорбитель­ными для лиц, служащих в экспедиции, но и не соответству­ющими тем важным государственным целям, к достижению которых стремится экспедиция...»

К письму он приложил и свои категорические требования к Кашеварову – не стесняться распоряжениями главного правления и на каких угодно судах, но снабдить экспедицию товарами и запасами и помнить, что экспедиция действует по высочайшему повелению и по своим задачам она не похожа на прежнюю Аянскую компанейскую – для собственных выгод. «Орлову и Березину я не только приказал не испол­нять ваших распоряжений, но даже и не отвечать вам на оные»,

Для большей убедительности к донесению на имя гене­рал-губернатора Невельской приложил подлинную записку Чихачева из Кизи, подчеркнув в ней те места, где Чихачев упоминает о высадках на берег иностранных матросов с во­енных кораблей, о том, что они ведут прямую пропаганду среди жителей против русских, и о шпионах, появившихся там под видом миссионеров.

«Мне предстояло и ныне предстоит одно из двух: или, действуя согласно инструкции, потерять навсегда для России столь важные края, как Приамурский и Приуссурийский, или же действовать самостоятельно, приноравливаясь к ме­стным обстоятельствам и не согласно с данными мне инст­рукциями. Я избрал последнее...»

Не останавливая ни единого из своих распоряжений, он, наоборот, ускорял закрепление на местах, не давая отдыха ни офицерам, ни солдатам. Для расширения же своих возможностей лихорадочно спешил с постройкой палубного бота и шестивесельного баркаса к близкой уже навигации.

Письма пошли с нарочным, не пройдя обычного просмот­ра Екатериной Ивановной.

Деловое оживление в Петровском взбудоражило ближай­шие гиляцкие селения – стали приходить оттуда на работу: знающие туземные наречия нанимались в переводчики, проводники и почтальоны, легко втягивались в свои обязанности и приобщались к более культурной жизни. На маленькой Петровской верфи кипела работа, и шла она, по-видимому, весьма весело: оттуда то и дело доносились взрывы хохота, нарушавшие обычную тишину, оттеняемую однообразным шумом морского прибоя.

– Чего там так веселятся? Что их там смешит? – с лю­бопытством не раз спрашивала Екатерина Ивановна, беспо­коясь за сон малютки.

– Сходи узнай, – лукаво усмехаясь, не давал ответа Геннадий Иванович.

– Я уже раньше пробовала, – признавалась Екатерина Ивановна, – подойду – дичатся и замолкают.

– Смешит «крепко крещенный» гиляк Матвей, которого по имени никто не хочет называть, а он требует. Матросы его все уверяют, что он сам себя окрестил не Матвеем, а «крепко крещенным».

Екатерина Ивановна засмеялась.

– Понимаю. А как он работает?

– Старается изо всех сил, но ему всерьез никто ничего не показывает, а если покажет, то не так, как надо. Ну, и смеются.

– Ты бы их урезонил как-нибудь!

– Пробовал, ничего не выходит. А есть и польза: пусть не повторяет попыток дважды креститься.

А дело было в том, что Матвей попытался второй раз креститься, чтобы получить рубашку и платок. Совершал об­ряд крещения обычно доктор Орлов. Он узнал Матвея и потребовал от всех крещеных гиляков, чтобы они сами опре­делили наказание. Те постановили «высечь», что и было ис­полнено, по-видимому, с большим усердием. Его раздели, как для крещения, но на этот раз окрестили розгой, смеялись – «крестили крепко». После этого он решил искупить свой грех усердной работой.

– Надо прекратить издевательства, – решила Екатери­на Ивановна и на следующий день держала на верфи русско-гиляцкую речь.

Речь выслушали чинно и молча. Крепко крещенного дразнить перестали, но, проходя мимо, отворачивались от него и фыркали.

Залив Счастья очистился ото льда только к 20 июня, а уже через два дня на воду спустили построенный бот и чествовали обедом его командира Чихачева. К этому времени амурская семья Невельских была в сборе – вернулись Чихачев, Бошняк и Березин, не хватало только Орлова и остав­ленного в Нангмаре для съемки берега Попова.

Приехавший только что Чихачев рассказывал, как он ув­лекся путешествием вдоль реки Гирин и брел босой по коле­но в воде и грязи, питаясь юколой, прошлогодними ягодами и нерпичьим жиром.

– И было это, клянусь, – закончил он, – преневкусно!

– Поверим и без клятв, – с удовольствием глядя на это­го белозубого, покрытого легким пушком и персиковым зага­ром неутомимого юнца, поощряла его к дальнейшему рас­сказу Екатерина Ивановна.

– И все враки: я прошел нейдальцев, чукчагиров, самогиров, гольдов – кругом великолепные кедровые и еловые леса, дубняки и клен, и все эти племена не признают никакой власти, не платят никому никаких податей. Знают о приходе русских, повторяют о них легенды и буквально не могут до­ждаться. Мало того, я встретился около Кизи с маньчжур­скими купцами, прожил с ними несколько дней, и, во-пер­вых, как видите, не съели, а во-вторых, выяснил, что они при­ходили торговать и что, в свою очередь, им надо... Все это пространство по Амуру не считается китайским, а границей Маньчжурии и Даурии служит Хинганский хребет. Причем местные жители очень обеспокоены тем, что русские медлят и вместо них могут прийти длиннозубые иностранцы. «И тог­да – прощай, торговля!..»

– А с чего ты взял, что залив Нангмар – это лаперузовский Де-Кастри? – спросил Невельской.

Чихачев ухмыльнулся и полез в боковой карман, вытащил оттуда пакет, завернутый в истлевший носовой платок, из ко­торого выпало засиженное мухами зеркальце в деревянной рамке. На рамке была вырезана надпись «1787 г. Лаперуз». Рамку вырвал из рук Бошняк, внимательно осмотрел и вер­нул:

– Нож был с тобой? Когда сделал?

– Я тебя заставлю прогуляться со мной в залив, и там увидишь еще высеченную надпись на скалах!