Работы разных лет: история литературы, критика, переводы - Дмитрий Петрович Бак

снисхождения и сочувствия к униженным и обиженным. Сопереживание «чужому, как своему» должно незыблемо сберегаться в коллективной архетипической памяти – даже в том случае, если не принесет исцеления ран и болезней. Так же и с милостыней: необходимо подавать просящему, не задумываясь о реальном размере месячного дохода нищенствующих. Даже если подаяния ложно просит имущий, либо – неимущий по собственному выбору, жест подаяния обращен прежде всего не на него, а на самого дающего, то есть способного остановиться и осознанно расстаться хотя бы с частью своего достояния.

Хлебников не форсирует интонации, он работает в поэзии подобно опытному редактору или корректору. Чем меньше заметна редакторская работа – тем лучше для текста, предназначение редактора – не самовыражаться за счет автора и здравого смысла, но попросту доводить текст до нулевого уровня орфографических и смысловых сбоев. Хлебников стремится лишить наши повседневные обыкновения бездумного и бездушного автоматизма, поднять привычки до уровня сознательных социальных навыков. В этом своеобразный символ веры: общественная гармония если не достижима, то, по крайней мере, возможна и желанна. Социальная заостренность поэтического зрения опирается на рациональную уверенность в необходимости улучшения положения дел. В этом, кстати, состоит неявная, но зримая и напряженная полемическая направленность хлебниковской «старой социальности» против новомодной (и в некоторых случаях – талантливой) социальности новой, укрепившейся в русских стихах с приходом в поэзию Е. Фанайловой, А. Родионова и других представителей постсоветской генерации. Не описать на грани срыва голоса все грани необратимой катастрофы, но, почти не меняя тона и тембра, заговорить о бедствии, как о несправедливости и об отклонении от норм целесообразного общественного поведения.

Герой лирики Хлебникова максимально приближен к ее предполагаемому читателю, понимающему все с полуслова, равно не терпящему фальши и стилистических изысков, желающему чтобы все было понятно, «все на русском языке». Причем возможные читатели не делятся на своих и чужих, абсолютно каждый читающий без словаря способен понять ясную и четкую мысль, которая обычно эквивалентна каждому стихотворению Хлебникова:

Откуда равнодушье это

к своей невосполнимой жизни

у мужичков в российских гетто –

смурных окраинах Отчизны:

в слободках, пригородах, спальных

районах (все – в гусиной коже

бетона)? Не берет тоска их,

хоть их Ты и оставил, Боже!..

Да ладно, я и сам такой же.

Да, порою в подобных текстах читателю не хватает ощущения, что мысль и эмоция рождаются, как и подобает, непосредственно в процессе написания (либо прочтения) стихотворения, а не предшествуют ему. Ведь чем «правильнее» и очевиднее соразмерная стихотворению мысль, тем более сами стихи превращаются лишь в иллюстрацию сентенции, сама необходимость стихотворения в роли посредника между пишущим и читающим оказывается под сомнением. И все же – подобные инвективы по большей части несправедливы. Стихи Олега Хлебникова обращены вовсе не только к единомышленникам, они не превращаются в инструкцию общественного поведения, поскольку и современность в России двухтысячных годов вовсе не всегда восприимчива к рецептам ее рационального улучшения. Поэта Хлебникова окружают разные люди – и друзья, и «разнообразные не те», стихи обращены ко всем без разбора и различий. Любые эмоции отменяются, если они запрограммированы заранее, жизнь шире любого мнения о ней, даже если это мнение благостно либо благочестиво. Этот хлебниковский принцип непредсказуемости вроде бы заранее ясных мнений и оценок с исчерпывающей внятностью представлен в стихотворении, воспроизводящем легко узнаваемую «пастернаковскую» ситуацию. Поездка «на ранних поездах» (то есть переделкинской утренней электричкой – в Москву) в варианте Олега Хлебникова выглядит так:

* * *

Синяк в пижамке, бабы-слобожанки,

чеченец в трениках, желающий Москве

дать прикурить, и бритый бык в кожанке,

и школьницы, зачатые в тоске,

с тоскливо-косолапыми ногами,

смеющиеся громко ни о чем, –

все в электричке, где пастернака́ми

не пахнет – только луком с чесночком, –

со мною ехали. И обожанье

я превозмог легко. Но все равно

влез в шкуры их, но не во избежанье

чего, а потому что мы – одно.

Мы – улей, муравейник, только хуже

организованы. Но смог я влезть –

и вдруг почувствовал: темно снаружи,

а здесь тепло, отдохновенье здесь.

И парни гарные, и эти дуры

не задаются – в общем, все свои.

И даже этот свой, хотя в натуре

чечен. Но боги нас не зря свели

среди богооставленой земли.

Упомянутое в этих стихах «превозможение обожанья» – непременное условие сохранения подлинности отношения к жизни, залог преодоления опасности увлечься собственными чувствами, растворить трезвое всматривание в вихревом упоении своими талантами. Жизнь милостива не в ответ на мое благочестие, она самодостаточна и безотносительна моему душевному настрою – такова глубинная мысль Хлебникова, как будто бы противостоящая исходным установкам о необходимости сочувствия чужому горю во времена Страстной субботы. Отдельно взятое человеческое намерение мир не изменит и изменить не может. Однако любое человеческое повседневное упование, в том числе мельчайшее, повседневное, должно исходить из предположенья чуда, из возможности способствовать своею малой силой вековой работе сил великих и неисповедимых.

На подобных основаниях складываются и отношения поэта с его творческим даром. С одной стороны, стихотворец всегда обязан осознавать провозглашенную Баратынским убогость дара и негромкость голоса:

…Обжечь бы, что ли, глаголом вас! –

но речь моя столь темна…

Однако, помимо ограниченности возможностей стиха в непоэтическую эпоху, кто-то должен оставаться на посту, по словам героя одной из притч Кафки, даже в самую глухую ночь, «бодрствовать кто-то должен». Олег Хлебников – один из пристальных наблюдателей нелегких времен начала столетия, один из бдительных ревнителей человеческого сочувствия к людям.

Ироничный труженик. Поэтический герой[569]

Евгений Бунимович – из тех стихотворцев, которые без малого четверть века назад в корне переменили наши представления о «поэте и поэзии», внесли абсолютно новое и свежее содержание в поэтическую жизнь, дотоле скучно расписанную по рубрикам мероприятий Союза писателей. Бунимович – один из основателей легендарного клуба «Поэзия», под сень которого во второй половине 1980-х сошлись, кажется, все молодые стихотворцы, почувствовавшие долгожданный ветер перемен, а также и те, кто просто любил читать и слушать настоящие стихи. Этот поэтический круг очерчивал резкую границу между суррогатом «брежневской» свободы и свободою внутренней, самими поэтами над собою признанной.

Круговое чтение и слушание стихов в то время усиливало каждый отдельный голос, входивший в резонанс с голосами соседей по кругу, по кружку. Стихи читались не на открытых площадках, не на миру, как это было в шестидесятые годы, когда