Работы разных лет: история литературы, критика, переводы - Дмитрий Петрович Бак
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Когда из больницы Филатовской
забрали меня наконец,
со мною был дух ординаторской
и лампочки голой свинец.
Я шла среди мартовской сырости,
сутулясь, шарахаясь в грязь,
успев неожиданно вырасти,
но к миру не приноровясь…
(«Путь домой»)
Однако пастернаковские аналогии («И воздух синь, как узелок с бельем / У выписавшегося из больницы…» и т. д.) обманчивы. Читателю предлагается не просто и не только остановить мгновенье, удержать в памяти произвольно извлеченное из суеты событие, чувство, слово, но увидеть в любом мгновении провиденциальную единственность, универсальную смысловую значительность. Скорее наоборот:
Нет, это не хаос!
Здесь нет эпизодов приблудных,
слепых совпадений, случайно сплетенных интриг.
И что б ты ни крикнул в колодцы ночей беспробудных,
вернется к тебе, обернувшись событием, крик.
(«Нет, это не хаос…»)
Видимость, кажимость, случайность уравновешиваются непоколебимой существенностью, закономерностью всякого мгновения, поистине
…Случается только то,
что должно случиться.
(«То, что должно случиться»)
Соотношение случая и закона все чаще оборачивается притчей, любая «конкретная» история о характерах и обстоятельствах постепенно обретает тот самый смысл, который И. Роднянская сопоставила с «реализмом» в средневековом смысле слова. Это означает, по сути дела, предрешенность любого события, любой ситуации, поскольку в нее заранее встроено обобщение, некий категорический императив предписанного поведения. Да, конечно, в нравственно-философском плане все это очень глубоко и достойно, тут Роднянская права. Но поэзия-то, «глуповатая» старушка поэзия каким образом сохраняет шанс выжить? Я уже говорил, что Олеся Николаева работает на границах стихотворчества – именно притчевый подтекст ее зрелых стихотворений ставит эту проблему с невиданной остротой. Тонкая и опасно прозрачная грань отделяет поэзию Николаевой – нет, не от авангардного отождествления с жизнью, с обычным (прямым, «непоэтическим») словом, а – наоборот – от сакральной императивности слова притчевого, учительного, в последние века-десятилетия нечасто оставляющего место для поэзии в прямом понимании этого слова. Притча сопрягает примеры (когда-то говорили – «приклады») обычных дел и событий с универсальными смыслами, причем подобные силлогизмы-схождения работают именно потому, что не оставляют места для стилистических поисков, для эстетической дистанцированности автора. Как выглядел Работник, не ждавший прореченного явления Хозяина? В каких именно стилистических интонациях промотавший отцовское Блудный сын умолял о пище, предназначенной для свиней?
Притча сдержанна, лаконична, почти формульна, ее действенность от этого только выигрывает. Это в символистском тексте названное имя героя (героини) – будь то хоть Кармен, хоть Фаина – расширяет смысловое поле возможных интерпретаций, поскольку и символистский «принцип соответствий» как таковой размыкает границы конкретного жизненного эпизода, описанного в стихотворении. В рамках же притчи жизнь неизбежно оказывается суженной, прозрачной и заданной. Соседка по коммунальной квартире Мария Сергеевна, наводящая тщетную красоту барышня по имени Лейла, подружки Катя-Лена-Света-Таня, собирающиеся на девичник, дядя Саша и тетя Алла – все герои и героини жизненных историй Олеси Николаевой немедленно оказываются погруженными в условный мир притчи, а значит – проживают предсказуемую, отжатую в виде вердикта-формулы жизнь.
Вот здесь и начинается область нехоженых дорог и нежданных открытий. Да, в какой-то момент кажется, что личное, индивидуальная эмоция в стихах второй половины восьмидесятых отходит на второй план, в глубинные смысловые подтексты. В обобщенных притчевых ситуациях речь вроде бы и должна идти не о личности вовсе, а о «личностности» перед лицом сверхличной провиденциальной воли, не об эмоциях, а об эмоциональности перед лицом строгой праведности и святости. Однако в том-то и дело, что в наиболее сильных текстах Олеси Николаевой все происходит совершенно не так. Остаются в силе оба ключевых смысловых комплекса ранних ее стихотворений: и чистые, наивные ощущения юной девочки, протирающей до небесной прозрачности оконные стекла, и – борения страсти, переживаемые повзрослевшей героиней Николаевой. Обретая метафизическую основу, попадая в притчевый контекст, эти спонтанные и непредсказуемые слова и жесты вовсе не утрачивают личностной, частной подлинности, не вырождаются в трезвые и охлажденные иносказания:
О, какие нас змеи страстей оплели!
Мы дрожим, мы мятемся, и, если признаться,
по великой любви здесь остаться могли
страстотерпцы, подвижники, старообрядцы.
(«На болоте»)
«Страсть» – ключевое слово в негативных самоопределениях героини Николаевой:
Да, я знаю, я знаю, как слово умеет заклясть!
В рот воды набери, если смотришь темно и тревожно,
отвернись и смолчи, если злая кричит в тебе страсть
и смущается сердце, что дальше любить невозможно.
(«Да, я знаю, я знаю, как слово умеет заклясть!..»)
Впрочем, сохранение героиней способности не к страстности, но к страсти все еще не означает ухода от прямолинейного аллегоризма и притчевой назидательности. Схематизм и в этом варианте возможен, страсть (= грех) легко, может быть, императивно, противопоставлена смирению (= праведности). Однако Олеся Николаева идет еще дальше, закономерно усваивает свободу, непредсказуемость и сомнение не только в сомнительной области вины и греха, но и (и это – самое главное!) на территории должного, праведного. Выбор ее героиней собственного, незаемного мироотношения не оценивается школьными отметками по поведению, не заключен (если перефразировать точную формулу ученого, позднее заслужившую печальную славу в устах сталинского литературного управдома) между самоотречением монахини и самозабвением блудницы. Соленое море свободы заманить героиню Николаевой действительно не в силах. Но свобода, выбор, страсть могут (должны?) существовать и в сферах уверенной укорененности в высших смыслах жизни.
Уверенность и даже вера не дают гарантий, – именно поэтому героиня Олеси Николаевой продолжает жить не в замкнутых рамках притчи, но в подлинном мире, где возможно абсолютно все: в том числе несправедливость, смысловая темнота, неожиданность очевидного. Вот, например, очень сильное стихотворение «Сон»:
Мне снился сон. Он шел путем моим.
Там, на вершине над потоком горным,
я видела тебя. Ты выглядел чужим,
ты страшен был мне в одеянье черном.
И ты настолько был несхож с собой,
что в ужасе я к скалам прилипала:
да ты ли это? Или тот, другой,
чтоб, обознавшись, я во тьму упала?
