Работы разных лет: история литературы, критика, переводы - Дмитрий Петрович Бак

М. Безродный, напротив, подчеркивает не метафизическую, а игровую природу поэтики Гандлевского, который, по мнению критика, «по разнообразию и оригинальности приемов “игры в классику” ‹…›, кажется, не знает себе равных»[563].

С. Костырко пытается подобрать иные, лежащие в сфере постсоветского «литературного быта» ключи к творческой манере Гандлевского, особенно его прозы: «Откровенно удручает количество оглядок на как бы вообще не существовавший для круга Гандлевского институт Союза Писателей СССР. ‹…› Попутные, как бы скупые и небрежные, упоминания некоторых престижных атрибутов их нынешней жизни ‹…› заставляют ‹…› сделать заключение о возникновении нового литературного истеблишмента, или, говоря старым языком, номенклатуры со своим стилем жизни»[564].

Так или иначе, обсуждение творчества Сергея Гандлевского, места его поэзии и прозы в современной русской словесности продолжается и обещает и в будущем быть исключительно содержательным и плодотворным.

«Новый мир» и новая жизнь[565]

За десятилетия своей истории журнал «Новый мир» несколько раз оправдывал свое название и одновременно ему противоречил. Вернее сказать, в самом словосочетании «новый мир» присутствует смысловое пространство, исключающее единое и единственное истолкование. Первоначальное (и, стоит заметить, однобокое, поверхностное) прочтение предполагает резкую ломку традиции, отсылает к двум известным песенным цитатам: «Отречемся от старого мира…» и «Мы наш, мы новый мир построим…». Однако даже эта лежащая на поверхности метафорика не столь проста, как это может показаться на первый взгляд. Здесь присутствуют на равных началах и духовное усилие (отречение), и усилие конструктивистски вещественное, шаг за шагом порождающее ранее неизвестную, но совместно («наш!») созидаемую и желанную реальность. Между мыслью и вещью незыблемо присутствует нечто третье – представление об идеале, иначе говоря, допущение возможности идеального представления только о том, что дано человеку извне, но также о том, что подвластно его мироустроительным замыслам. Эта тройственная конструкция оказывается исключительно устойчивой – даже профанирование идеала в антиутопических построениях прошлого века («о дивный новый мир») вовсе не исключает его извечной желанности, необходимости.

Здесь самое время перейти к иному подтексту броской формулировки, в начале 1925 года ставшей названием вновь возникшего литературного издания. Новый мир – это новый свет, новая жизнь, он вовсе необязательно возникает в результате разрушения, наоборот, рождается вопреки деструкции и благодаря напряженному усилию и (нередко) этому усилию тождественный. Мир – не только предметная среда, материальные условия существования, но и условие бытия, контуры особого человеческого самоощущения, будь то преображенная любовью Vita nova (по Данте), или страстная устремленность к фольклорному Беловодью, либо порыв к иному, новому в жизни религиозного человека. «Мир – свет – жизнь»: этот ряд понятий, взятых в модальности новизны, предполагает сближение феноменов, бесконечно далеких друг от друга: частное, летучее и нестойкое впечатление отдельного человека сопряжено здесь с плотным, вещественным устройством внешних форм жизни, созданных помимо чьего бы то ни было желания. Посредствующим звеном служит впечатление, ставшее словом, равно как и вещь, давшая начало образу.

В двадцатые годы (до середины тридцатых!) в нашем отечестве, в соответствии с авангардными декларациями начала века, полагалось «сбрасывать с парохода современности» все привычное, веками подтверждавшее собственную ценность. Подобная программа публичного разрыва с классическим прошлым была задана и литературе, в недальнем будущем получившей наименование «советской». Конечно, «Новый мир» эту программу тоже исполнял, однако уже тогда на страницах журнала время от времени появлялись вещи, выдержанные в совершенно иной тональности, содержавшие биографии не столько строителей «нового мира», сколько искателей «новой жизни»: «Жизнь Клима Самгина», «Кащеева цепь», «Черный человек», «Спекторский».

Вдумчивая, неторопливая оглядка на «старый мир» – характернейшая черта новомирской критики первого призыва. Не случайны претензии «Краткой литературной энциклопедии»: «Наряду с произведениями, вошедшими в золотой фонд советской литературы, в журнале появилось немало слабых и посредственных материалов. Отдел критики в эти годы потерял прежнее значение, статьи и рецензии носили случайный характер и нередко были посвящены литературе прошлого».

Этапная статья В. Померанцева «Об искренности в литературе», увидевшая свет на исходе 1953 года, также задала особую, «новомирскую» парадигму обновления словесности. Жизнестроительный импульс литератора должен быть не только и не просто спровоцирован внешним позволением, но в первую очередь поддержан стремлением к честному разговору с самим собой и с собеседником-читателем. Непосредственность, искренность высказывания отдельно взятого человека, дорастающая до идеальной совместной правоты и созвучной многим правды, – вот что находилось в центре внимания новомирской исповедальной прозы, публицистики и критики в шестидесятые годы – от первых рассказов Солженицына до «московских повестей» Трифонова. Фирменный знак литературного направления «Нового мира» предельно прост: это убежденность в стилистической несамоценности стиля, в том, что за словесными фигурами непременно располагается что-то еще, иная смысловая геометрия. По причастности к этой многомысленности слова узнавали и узнают друг друга приверженцы новомирских литературных ценностей.

Сегодня события, связанные с историей русских толстых журналов, имеют особый подтекст. Центр литературной жизни из журнальных редакций переместился в издательства, этому факту даются самые противоположные оценки: от горестных восклицаний об измельчании великой русской словесности до воинственных выкриков борцов против «тирании толстых журналов». Что правда, то правда: тиражи «толстяков» падают. В наши дни принято говорить скорее не о различиях межу направлениями литературных журналов, но об их совокупном противостоянии натиску новой литературной реальности. При этом, как водится, каждый из непримиримых оппонентов выстраивает свой собственный «образ врага», зачастую имеющий довольно мало общего с реальностью. Тем более важно бывает отойти от полемических крайностей и попытаться описать ситуацию с точки зрения заинтересованного свидетеля и участника событий.

На мой взгляд, литературным журналам противостоит не абстрактная (или, если угодно, «чисто конкретная») злая сила, но совершенно новый способ сопряжения читателя и литературного текста. Издательский конвейер подлежит закону новостной ленты, которому подчинены усилия тех, кто «обслуживает» соответствующий данному закону литпроцесс: маркетологов, проумоутеров и… литературных обозревателей. Новая литературная реальность основана на одном и непременном условии, я бы определил его словом «дискретность». Прежде чем сбыть вновь произведенный товар, надо заставить потребителя избавиться от предыдущего. Нельзя, скажем, применять сразу две зубные щетки, следует приобрести лучшую на сегодняшний день, а прежнюю сдать в утиль. «Дискретное» чтение не предполагает целостной картины процесса – я всякий раз все внимание уделяю отдельно взятому литературному продукту, то есть не помню о других, выкидываю из памяти. «Дискретная» критика устроена точно так же: вот тебе проницательный читатель, новый бестселлер от автора бестселлера прошлогоднего – бери, используй! Сериал всегда ведь состоит из однотипных частей, исключает смешение жанров. Любители привычных, «старых» вещей (будь то домашние тапочки, «вечное перо» или книга в добротном худлитовском переплете с безупречной биговкой) нынче