Работы разных лет: история литературы, критика, переводы - Дмитрий Петрович Бак

немедленно становится вполне серьезной, почти трагической:

К старухе матери ни разу

Не заглянуть за десять лет – и т. д.

К «центонной поэзии» (от А. Еременко до Д. А. Пригова) весьма отдаленное отношение имеют не только жанровые стилизации Гандлевского, но и бесчисленные реминисценции, столь характерные для его стихов. Прямая либо косвенная цитата из классического стихотворения не переводит изображенную картину жизни целиком в условную плоскость «интертекста», где возможны любые словесные игрища. Смысл однажды описанного в стихах события бережно сохраняется, вопреки кажущемуся стилистическому разнобою. Так происходит, например, в уже упоминавшемся стихотворении «Вот наша улица, допустим…»:

Как видишь, нет примет особых:

Аптека, очередь, фонарь

Под глазом бабы. Всюду гарь.

Рабочие в пунцовых робах

Дорогу много лет подряд

Мостят, ломают, матерят.

Все как у Блока в знаменитом стихотворении «Ночь, улица, фонарь, аптека…»: «живи еще хоть четверть века», безысходность жизни на улице Орджоникидзержинского останется незыблемой, поистине «Все будет так, исхода нет»! Блоковская ситуация снижена и обытовлена, однако осталась сама собою. Классическая цитата сохраняет у Гандлевского свой исконный смысл даже в самой парадоксальной осовремененной редакции. Модернизированные до резкого стилистического диссонанса Лермонтов («Когда волнуется желтеющее пиво…») или Блок («Алкоголизм, хоть имя дико…») остаются тем не менее самими собою.

Усилия Гандлевского адаптировать к запросам современности классические литературные смыслы и жанры имеют в двадцатом столетии стойкую традицию. Так, в романе Джойса обыкновенные дублинцы Блум и Дедалус перестают быть легендарными Одиссеем и Телемаком, несмотря на всю свою заурядность и пошлость. Золотой век позади, однако мифологический ключ к вечности присутствует и в веке Железном. Художник обязан разглядеть «сквозь» обыденные дела и делишки современников их вечный прообраз – великие деяния богов и героев. Только в этом случае можно надеяться, что стершиеся от многократного употребления слова (ср. у Гандлевского: «отечество, предание, геройство») обретут свой исконный смысл. Так обстоит дело и в известном стихотворении, построенном на лермонтовских реминисценциях:

Стоит одиноко на севере диком

Писатель с обросшею шеей и тиком

Щеки, собирается выть.

Один-одинешенек он на дорогу

Выходит, внимают окраины Богу,

Беседуют звезды; кавычки закрыть.

(«Стоит одиноко на севере диком…», 1994)

Гандлевский избегает изощренной символики. Миф о вечном возвращении от биографии к судьбе остается за кадром, просто страдающий без курева дачник вдруг думает: «Не сменить ли пластинку? Но родина снится опять…» Подобные фразы, произнесенные всерьез, совершенно немыслимы у поэтов новейшей «иронической» генерации, включая многих коллег Гандлевского по спектаклю «Альманах» и сборнику «Личное дело №__». Сам же Гандлевский, исповедующий своеобразный неоклассицизм в авангардном обличье, на редкость свободно сочетает самые разнообразные регистры и интонации: от высокой патетики («Будет все. Охлажденная долгим трудом…») до всепоглощающей иронии (посвященное Д. А. Пригову стихотворение «Отечество, предание, геройство…»).

Именно парадоксальное сопряжение пафоса и иронии приводит к тому, что «серьезные» финалы множества стихотворений Гандлевского никак не соответствуют иронической логике зачинов. Скажем, пространное, записанное без деления на отдельные зарифмованные строки (то есть в виде обманной «прозы») стихотворение 1982 года начинается так:

Картина мира, милая уму: писатель сочиняет про Муму;

шоферы колесят по всей стране со Сталиным на лобовом стекле;

любимец телевиденья чабан кастрирует козла во весь экран…

А вот финал:

Еще не все. Ценить свою беду, найти вверху любимую звезду,

испарину труда стереть со лба и сообщить кому-то: «Не судьба».

Спору нет, Гандлевский чрезвычайно чуток к новейшим поэтическим формам и интонациям. И все же, вроде бы отказавшись от многих неколебимых устоев классической русской лирики, поэт окольным путем возвращается к истокам поэтической традиции, отстаивает, как он сам формулирует, «законы жанра, поприще мое».

Во второй половине девяностых стихи Гандлевского не раз провоцировали оживленные обсуждения в критике. Летом 2000 года была удостоена премии «Северная Пальмира» его книга стихов «Конспект», годом раньше вышедшая в издательстве «Пушкинский фонд». Однако постепенно в центре внимания читателей оказывается и проза Гандлевского.

В 1995 году в «Знамени» была напечатана повесть «Трепанация черепа», тогда же отмеченная ежегодной премией журнала как произведение, «утверждающее либеральные ценности», а в 1996 году удостоенная Малой Букеровской премии. Вскоре (1996) повесть вышла книжкой в петербургском издательстве «Пушкинский фонд». «Трепанация черепа» появилась в разгар популярности «нового документализма» – так называемой прозы non fiction, как правило, описывающей подлинные события с участием реальных действующих лиц. Так обстоит дело в отмеченном Букеровской премией «Альбоме для марок» Андрея Сергеева, в книге М. Безродного «Конец цитаты», в полумемуарных зарисовках А. Жолковского и т. д.

Все герои повести Гандлевского – более либо менее известные участники московской литературно-журнальной жизни последних десятилетий, соседи, просто случайные встречные – выведены в повести под настоящими именами. Гандлевский рассказывает о том, что с ним в недавнем прошлом на самом деле произошло: случайная травма привела к необходимости сложной нейрохирургической операции. В преддверии этого неотвратимого события автор-герой переживает серьезную переоценку ценностей: «Чистил ли я зубы, гулял ли с собакой, болтал ли через силу с детьми – все я делал с поправкой на допустимую смерть»[550]. После выздоровления бывший маргинал чувствует просветление души и сердца, а главное – его посещает желание писать прозу, за которую он вроде бы не всерьез (но, как позже выяснится, вполне прозорливо) рассчитывает получить какую-нибудь из модных литературных наград: «Мысль о Букеровской премии впервые посетила меня минут через двадцать после того, как я впервые после больницы заправил чернилами китайскую авторучку»[551].

Подобное демонстративное переплетение «литературы» и «жизни» носит совершенно осознанный характер. Сергей Гандлевский в качестве героя повести С. Гандлевского «Трепанация черепа» выведен как человек ироничный, порою угрюмый, склонный к предельному пессимизму, однако повсеместно и ежечасно пытающийся записать жизнь, подобрать к ней художественные ключи. Демонстративна параллель экспозиции повести с первой главой набоковского «Дара», в которой Федор Годунов-Чердынцев превращает в рифмованные заготовки для стихов буквально любое свое мимолетное впечатление, рассуждение, чувство (знаменитое «Благодарю тебя, отчизна…»). Гандлевский-персонаж тоже почти машинально рифмует – правда, он варьирует тему наполовину оборванного чьей-то торопливой рукой бодро-пионерских и казенно-разоблачительных заголовков из газетного лоскутка на гвоздике дачного сортира: «Словом, родина – ширь да простор: папуасы, каноэ озера. Гутен-таг, полуночник-костер! И конечно, привычка, к позору…»[552].

Стилистические координаты прозы Гандлевского четко исходят из основополагающих особенностей «критического сентиментализма» его поэзии. Настроение тотального скепсиса после операции уступает место спокойной уверенности в осмысленности