Черный тюльпан. Учитель фехтования (сборник) - Александр Дюма

Я ненадолго оставил Луизу, но она взяла с меня слово, что я скоро вернусь. Мне хотелось пройтись вокруг крепости, посмотреть, делаются ли какие-либо приготовления, указывающие на ужасную драму, подмостками которой должна послужить эта площадь. Но я увидел только членов суда, выходивших из крепости, впрочем, этого мне было достаточно. Судейские секретари только что объявили подсудимым свой приговор. Итак, сомнения нет: он будет исполнен завтра утром.

Мы тотчас снарядили Григория в Москву с новым письмом Луизы к матери Ванинкова. Таким образом, новость дойдет до нее на сутки раньше.

Около полуночи Луиза попросила меня проводить ее к крепости. Не имея надежды увидеть Ванинкова, она хотела хотя бы еще раз взглянуть на стены, скрывавшие его, теперь ведь эта возможность вот-вот будет у нее отнята.

На Троицком мосту нас остановила охрана – по нему никого не пускали. Это было лишним доказательством того, что намерения правосудия неизменны. Тогда мы, остановившись на набережной, с противоположного берега Невы стали смотреть на крепость, которая в эту прекрасную северную ночь была видна так же отчетливо, как у нас, на Западе, в сумерки. Вскоре мы увидели, что на площадке замелькал свет, потом стали сновать какие-то тени, перетаскивая предметы странной формы: это палачи возводили эшафот.

На набережной мы стояли одни, больше никто не остановился, прохожие то ли не догадывались, то ли делали вид, будто не понимают, что там готовится. Быстро проезжали запоздавшие экипажи, с фонарями, походившими на глаза драконов. Несколько лодок, то беззвучно, то с шумом проскользнув по глади Невы, скрывались из виду, сворачивая в каналы или теряясь в речных рукавах. Лишь одна оставалась неподвижной, словно на якоре. Ни один звук, веселый или жалобный, не доносился с нее. Возможно, там скрывалась чья-то мать, жена или сестра, ждавшая, как и мы.

В два часа ночи нас заметил патруль и приказал уйти.

Мы вернулись к Луизе. Ждать оставалось недолго, ведь, как я уже говорил, казнь была назначена на четыре часа. Я побыл с ней еще полтора часа, потом снова отправился на набережную.

Улицы Петербурга были пустынны, не считая нескольких мужиков, вероятно, понятия не имевших о том, что должно произойти. Рассвет едва забрезжил, и от реки поднялся легкий туман, словно над ее противоположным берегом повисла белая полупрозрачная вуаль. Проходя мимо угла здания посольства Франции, я видел, как туда вошел маршал Мармон со всей чрезвычайной миссией. Еще минута, и все они показались на балконе.

Несколько человек, подобно мне, остановились на набережной, но вряд ли из-за надвигающихся событий, а из-за того, что Троицкий мост был перекрыт военными и они не могли попасть на острова, куда спешили по делам. Встревоженные и нерешительные, они вполголоса переговаривались, ломая голову, стоит ли им задерживаться здесь, не опасно ли это. Я же решил непременно остаться, пока меня не прогонят.

Было без нескольких минут четыре, когда возле крепости вспыхнул яркий свет, я вмиг сосредоточился на том месте, откуда он исходил. А поскольку туман начал рассеиваться, я увидел, как на фоне неба прорисовались черные силуэты пяти виселиц, установленных на деревянном помосте, сколоченном на английский манер – с люками, которые открываются под ногами осужденных.

Ровно в четыре мы увидели, как вышли на площадку цитадели и выстроились вокруг эшафота приговоренные к ссылке. Они были в парадных мундирах, с эполетами и орденами, у солдат были шпаги. Я пытался разглядеть Ванинкова среди его несчастных товарищей, но на таком расстоянии это было невозможно.

Через несколько минут на эшафот взошли пятеро осужденных, в балахонах из серой ткани, с белыми капюшонами на головах. Их привели из разных камер и в момент встречи позволили обняться.

В ту же минуту к ним подошел какой-то человек и заговорил с ними. Почти тотчас раздалось громкое «ура» – мы сначала не могли понять, почему, но позже нам рассказали (уж не знаю, правда ли это), якобы тот человек предложил приговоренным, что им сохранят жизнь, если они согласятся просить о помиловании. Утверждают, будто на это предложение они ответили криком «Да здравствует Россия! Да здравствует свобода!», так что «ура» присутствующих было призвано заглушить их голоса.

Как бы то ни было, тот человек от них отошел, а палачи приблизились. Осужденные сделали несколько шагов, на шею каждому накинули петлю, а на голову надвинули капюшон.

Ударил колокол, его звон еще не затих, когда опора разом ушла из-под ног жертв. И тут же раздался страшный шум, солдаты бросились к эшафоту, казалось, сам воздух содрогнулся, и эта же дрожь передалась нам. До нас донеслись какие-то невнятные крики, я даже подумал, что там вспыхнул бунт.

Две веревки оборвались, двое приговоренных вместо того, чтобы задохнуться в петле, рухнули к подножию эшафота, причем один сломал ногу, другой руку. Это и вызвало такой шум и смятение. Остальные продолжали умирать.

Опустив в люки лестницы, несчастных подняли обратно на помост. Там их уложили, поскольку они больше не могли держаться на ногах. При этом один из них сказал другому:

– Смотри, до чего бестолков народ, когда его держат в рабстве! Даже повесить человека не могут!

Пока их вытаскивали из ямы, были приготовлены новые веревки, так что ждать им пришлось недолго. Палач вернулся к ним, и тогда, по мере сил помогая друг другу, они двинулись навстречу смертельной петле. Когда ее накинули на них, они в последний раз выкрикнули, и в их голосах была сила: «Да здравствует Россия! Да здравствует свобода! Отомстите за нас!» Этот предсмертный крик замер, не вызвав ни в ком никакого отклика. Те, из чьей груди он вырвался, плохо понимали свою эпоху, они опередили свой век на столетие!

Когда об этом инциденте доложили императору, он с досадой топнул ногой, потом воскликнул:

– Почему не доложили мне? Теперь я буду выглядеть более суровым, чем сам Господь!

Но никто не осмелился взять на себя ответственность за отсрочку казни, так что эти двое, издав свой последний крик, через пять минут уже присоединились к трем своим товарищам, преданным смерти.

Затем настала очередь изгнанников: им зачитали приговор, лишавший их всего, что было у них в этом мире: ранга, орденов, имущества, семьи. Палачи, приближаясь к ним, срывали с каждого эполеты и ордена, бросая их в огонь с криком:

– Вот эполеты предателя! Вот ордена предателя!

Потом стали вырывать шпаги из рук солдат. Каждую брали за эфес и за острие и ломали над головой ее владельца со словами: