Прорыв под Сталинградом - Генрих Герлах

Гайбель лежит в комнате на втором этаже и лихорадочно бредит. Едва ли осознавая, что ему наложили свежую повязку и что он регулярно получает пищу: жиденький бульон из конины и пшеничную кашицу, сдобренную сиропом. Он “поправимый” – один из немногих, кого врачи пытаются вытащить (чтобы хоть чем-то заняться и забыться самим), но ему об этом ничего не известно. Безумные глаза Гайбеля рыщут по сторонам, с губ срывается нечленораздельный лепет, когда санитары везут его в комнату, худо-бедно оборудованную под операционную. Он лежит на деревянном столе, усыпленный эфиром. И потому не ведает о мощном ударе, который вдруг разворачивает стены, поднимая вихрь из камней и осколков. Гайбель не замечает, как накрывает его слоем цемента и извести, не слышит, как отчаянно кричат от боли раненые, и не видит, как со стоном заваливается хирург.

Гайбель приходит в себя уже в коридоре. Он так и не избавился от пули, засевшей в кости, даже напротив, получает в нагрузку еще кое-что: тяжелый осколок мины разворачивает ему бедро, а прочая мелочь усеивает лицо и руки. Из рядов “поправимых” он бесповоротно выбывает. Хотя и с ними дело плохо. Хирургу оторвало обе руки. Со своими кровоточащими культями он отошел к безнадежным. И понимает это как никто другой. Молит избавить его от страданий и вколоть морфий. Поднявшийся спор заканчивается ничем. В конце концов о раненом докторе забывают – даже в смерти человеку отказано. У санитаров другие заботы.

Русские всего в нескольких сотнях метров. Вывешиваются флаги с красным крестом. Пощадят или нет? Все пронизано лихорадочным напряжением… Красноармейцы заняли группу домов напротив. Пулеметными очередями прочесывают двор. Но в комендатуру не целят, не целят и в людей, нервно стоящих перед зданием.

И вот уже белые маскхалаты идут по улице. Приближаются к зданию, но полковника медслужбы нигде нет. А значит, провести организованную капитуляцию невозможно. Русские требуют очистить здание. С помощью легкораненых санитары выводят всех, кто еще в состоянии худо-бедно переставлять ноги. Таких немного. Вскоре выяснится, что лежавшие в забитых коридорах и затоптанные до смерти, удостоились лучшей участи.

На улице формируется колонна для отправки в плен. Состоит она почти из одних санитаров…

Унтер-офицер Херберт, укрывавшийся поблизости в одном из подвалов, прочесывает ряды. Он ищет Гайбеля. Тщетно. Русский конвойный указывает ему место среди других. В здании остаются все, кто не в силах идти. Сколько их: 500, 800, 1000? Неизвестно. В подвалах Сталинграда сидят казначеи и жгут банкноты, в точности по протоколу. Добросовестно вычеркиваются номера. Раненым нет счета…

Колонна пленных медленно приходит в движение. Херберт все еще оглядывается. Когда первая сотня метров остается позади, из здания начинают вырываться светлые языки пламени. Херберт вскрикивает и зажимает рот кулаком.

Комендатура со всеми несчастными сгорает дотла.

Среди погибших ефрейтор Вальтер Гайбель родом из Хемница. Он не хотел войны. Он даже не думал далеко отлучаться от своего маленького магазинчика. Потом у него осталось только одно желание – хотя бы раз увидеть жену и мальчика, который родился без него. В последние дни, мечась в лихорадке, он бредил только этим. Никто никогда не спрашивал, чего он хочет. Им бесцеремонно распоряжались… И в простоте своего сердца человек тихо и покорно умер страшной смертью, не зная ради чего.

Начфин Янкун, похоже, оказался прав: это был еще не конец. Все говорило о том, что на участке реки Царицы образовался новый фронт. Звучало имя полковника Ростека. После этого известия вновь вспыхнула надежда. Только капитан Айхерт оставался непреклонным.

– Не будьте наивными, господа, – увещевал он. – Все бесполезно! Наскребли людей, которые, возможно, и продержатся один-два дня, но в конце концов положат свои жизни. Это преступление!.. Просто одному оскотинившемуся субъекту приспичило.

Но таких “оскотинившихся субъектов” оказалось куда больше. Совершенно неожиданно к ним заявился незнакомый генерал. Его рычанье было слышно уже в коридоре. На голове фуражка с наушниками, в руке суковатая палка, за ним два офицера в касках и с автоматами за спиной. Чертыхаясь и кляня все подряд, он с грохотом ввалился в подвал.

– Ничего не подготовлено… где баррикады… ни одного солдата с оружием! А в коридоре хлыщ с белым флагом. Что все это значит, я вас спрашиваю?

Офицеры повскакали с мест. Они впервые видели лицо этого тигра, мрачного как ночь. И понятия не имели, кто это. Вот уже несколько дней сюда не приходило ни одной сводки, ни одного приказа, и они не могли знать об изменениях в руководстве. А значит, и о том, что генерал фон Зейдлиц, командовавший в котле Восточным фронтом, после тщетного воззвания к Паулюсу в конце концов решил взять инициативу в свои руки и действовать самостоятельно.

– Поскольку от штаба армии ни слуху ни духу, командовать буду я! – заявил он своим офицерам. – Во избежание бессмысленных боевых действий и напрасных потерь среди разомкнутых частей, я наделяю командиров подразделений полномочием – после расхода последних боеприпасов – в локальном порядке прекращать борьбу.

Такое разумное самоуправство вывело штаб армии из летаргии. Фон Зейдлица мягко и предусмотрительно устранили, Шмидт всерьез подумывал даже об аресте. Теперь за фронт корпуса, протянувшийся километра на два, не более, отвечал Тигр (из-за внезапного разделения котла он отбился от своих и попал на средний участок). Это от него поступали кровожадные приказы последних дней. Расстреливать всех, кто незаконно коснулся контейнеров с довольствием. Расстреливать всех, кто попытается установить контакт с врагом. Расстреливать… Расстреливать…

И вот теперь этот человек стоял здесь. Ничего не зная и не ведая, офицеры, не отрываясь, смотрели в ядовитое старческое лицо, бесконечно зачарованные такой безумной жаждой уничтожения. Никто ни слова не возражал. Только доктор Корн, делавший лейтенанту Дирку перевязку, заикнулся о раненых.

– Раненые… какие, к черту, раненые?! – заорал генерал. – Приказано “сражаться до последнего человека”! Кто в состоянии держать оружие, немедленно в бой! Вам ясно? – он обернулся к своим спутникам. – Куда ни придешь, везде только штаны протирают – абсолютно без понятия, без малейшего проблеска! О чем вы вообще думаете? – снова накинулся он на присутствующих, которые словно окаменели. – Вам хотя бы известно, где проходит фронт?

Бройер стоял в углу. Происходящее, казалось, не имело к нему никакого отношения. Мысли в его голове путались. Чего этот тип хочет? Сражаться до последнего? Ах да, правильно, до последнего бойца! Но между бойцом и генералом бездонная пропасть. Когда убивают последнего бойца, генерал собирает чемодан и спокойно сдается в плен с ясным сознанием исполненного им долга… Лакош – тот тоже просто боец. Но он не дрался до последнего