Тайный брак - Н. Северин

— У вас теперь уж, может, барышни и нет.

— Как это нет? Куда же она девалась? — спросила озадаченная девушка.

— А вы тише! Дайте мне ваше ушко, я вам скажу.

— Говори, что ли, скорее, шут гороховый!

— Барышня ваша, поди, теперь в барыню обернулась.

— Ах ты бесстыдник! Ведь скажет тоже! — воскликнула Стеша, с негодованием отталкивая от себя дерзкого кавалера. — А я думала, ты путное что-нибудь скажешь!

— Вот сами увидите! Больших перемен ждите в нынешнюю ночь! — шепнул девушке Кондратий.

— Какие перемены? Врете вы все, — возразила Стеша, но без прежней самоуверенности, так как таинственные намеки Кондрашки, которому доверял камердинер молодого барина, начинали навевать на нее смутный страх.

— А вот как случится, и вспомните, что я вас предупреждал, — продолжал Кондрашка, лукаво ухмыляясь. — Ждать уж теперь недолго: ночь не пройдет, как все узнаете. А я сказать вам не могу по той причине, что клятвой обязался молчать.

Стеша не настаивала. Примолкли и подруги ее, в комнате, как говорится, «тихий ангел пролетел», навевая на присутствующих таинственное раздумье.

Вдруг тишина нарушилась громким возгласом:

— Господи Боже мой, мать царица небесная, помилуй нас, грешных!

Эти слова раздались сверху, и все головы поднялись к полатям над лежанкой, где, свесив ноги, сидела старуха Фимушка. Давно уже была она слепа, но слух заменял ей зрение; он был так тонок, что про нее говорили: «Она из тех, которые слышат, как трава растет». Кроме того, она прозревала духовными очами то, что телесными не дано видеть.

И действительно, уж, кажется, Кондрашка разговаривал со Стешей так тихо, что даже окружавшие их девки могли только по выражению их лиц догадываться, о чем у них идет речь, а между тем слепая старуха как будто на них намекала, продолжая со вздохом: «К концу века творятся мерзости неизреченные!» — а затем, прошептав про себя что-то непонятное, спросила:

— Похоронили ли старую барыню?

Этот вопрос никого не удивил. К странностям старухи и к тому, что для нее между прошлым, настоящим и будущим грани не существовало, уже давно привыкли.

— Нет еще, бабушка, старая барыня еще не помирала, — ответила одна из девушек.

— Не помирала, — повторила слепая, — а уже голубку ее, самую любимую, на части рвут да промеж себя делят.

— А с чего ты удумала, что старая барыня умерла? — спросил Кондрашка, с умыслом произвести диверсию во всеобщем настроении.

— Сейчас в гробу ее видела, — объявила старуха.

— Приснилось ей, верно, — тихо сказала подруге Стеша и, возвысив голос, прибавила: — Ты это, бабушка, не ее видела, а дочку, княжну Катерину.

— И княжна Катерина скончалась.

— Полста лет тому назад, — засмеялся Кондрашка.

— А ты зубы-то не скаль, паренек, смерть у тебя за плечами стоит, — сказала Фимушка так уверенно, что у юноши мороз пробежал по телу, и он слегка побледнел.

Невольно содрогнулись и все присутствующие.

А слепая между тем разговорилась. Это случалось с ней очень редко; обыкновенно она по целым неделям лежала, не произнеся ни с кем ни слова, и на ее припадки словоохотливости смотрели как на дурной знак.

— Как царю помереть, то же было, что и теперь, — продолжала Фимушка ровным, монотонным, надтреснутым голосом, — скакали да песни пели, друг дружку продавали да в житницы цену крови собирали, беса тешили, а как наступил конец — заметались и завопили, последнего ума решились, как слепые щенки, от мамки оторванные, как птенцы желторотые, из гнезда вышвырнутые. Настал час воли Божьей, грозный день, о коем в Писании сказано: «Бысть плач велий и скрежет зубовный».

— Это уж из Писания, — заметила, набожно крестясь, одна из присутствующих, и многие последовали ее примеру.

— Все от Писания, — продолжала между тем старуха с возрастающим воодушевлением. — Там все предсказано. Кому дано, тот поймет.

— Уж не тебе ли, старая ворона, это дано? — угрюмо спросил Кондратий.

— Мне дано. Это ты верно, паренек, сказал.

— Он тебя, бабушка, вороной обругал! — пропищала одна из девчонок, поспешно пряча под стол всклокоченную головенку, чтобы спастись от окружающих кулаков, поднявшихся на нее со всех сторон.

— Вороной? Что ж, ворона — птица богобоязненная и доброжелательная. Вороны в пустыне пророка питали, и им за это дар прорицания от Господа дан. Закаркает ворона над домом — быть покойнику. В нашем доме всегда вороны каждого в могилку провожают. Как барину скончаться, у нас в саду тоже ворон каркал. И перед светопреставлением затрубят в трубы иерихонские архангелы, воспрянет Вельзевул.

— Когда же это будет? — спросил Кондратий.

— Ступай на кладбище, спроси у мертвецов, они знают.

— Да ведь и ты знаешь, — насмешливо заметил парень.

— Да, я знаю, — спокойно продолжала старуха. — Мне нельзя не знать, я при самых страшных делах с княгинюшкой моей была. При мне и князя Ивана казнили, и супругу его, княгиню Прасковью, в монахини постригли; все видела, все знаю.

— А если все знаешь, скажи нам: быть нашей барышне Людмиле Алексеевне светлейшей княгиней? — спросила Стеша.

— Никогда этому не бывать, — не задумываясь, с какою-то странной стремительностью ответила слепая.

Наступило молчание. Все в недоумении переглянулись.

Вдруг среди воцарившейся тишины, как бы в ответ на вопрос, завертевшийся у всех на уме, по коридору раздались торопливые шаги, и появившийся в дверях казачок с заспанным лицом громогласно сообщил: «Барышня приехала!», — после чего стремглав пустился бежать назад.

Сорвавшись с места, Кондратий со Стешей побежали вслед за ним по длинному коридору в лакейскую, где увидели Людмилу, с которой лакей снимал плащ.

У нее был странный вид. Она была бледна, ее глаза сверкали неестественным блеском, а на губах блуждала улыбка.

— Что это вы как рано изволили сегодня от сестрицы приехать, барышня? Мы вас после ужина ждали. Никого дома нет, за маменькой еще и карета не поехала, — затараторила Стеша, пытливо вглядываясь в Людмилу и мысленно дивясь чудному выражению ее лица. Никогда еще не видела она своей барышни такой. — Куда прикажете подать вашей милости кушать: в столовую выйдете или наверх принести?

— Ничего мне не надо, я пойду к бабиньке, — ответила барышня, как показалось Стеше, изменившимся голосом.

— Кабы не стояла я перед ней да не смотрела на нее во все глаза, не поверила бы, что это она говорит, — рассказывала потом Стеша своим подругам и прибавляла к этому, что она тут же догадалась, в чем дело.

Но это была неправда; она так мало подозревала, что осталась в прихожей, чтобы допросить казачков:

— С кем приехала барышня? Неужто ее одну, без лакея, отпустили?

— Мы и то дивуемся. Одна приехала.

— Не одна. Ее из кареты высадил какой-то, — сообщил Карпушка, карапузик лет шести, взятый в барские хоромы от матери-прачки из людской за миловидность и шустрость.

— Откуда ты это видел? — накинулись на него старшие.

— А я в сени выбег да там из окошка смотрел. Карета-то чужая, в которой барышня приехала.

— Карета пановских господ.

— Не пановская, а совсем чужая, — настаивал мальчуган. — Я пановского Степана знаю — у него во какая борода, и рыжая, а тут на козлах худой какой-то сидел, с черной бороденкой клинышком. И кони черные, а у пановских — серые, ан, значит, и не вру, что карета чужая!

— Батюшки-светы, вот чудеса-то! — всплескивая от изумления руками, воскликнула Стеша.

— Тише вы тут, чего разорались? — раздался зычный голос точно из-под земли выскочившего камердинера молодого барина. — Эй ты, рассказчик, — строго обратился он к Карпушке. — Молчать у меня, не то барину пожалуюсь. Он вам всем языки-то в глотку запихнет, подавитесь ими! Раскудахтались, что куры на насесте, прошу покорно!

А тем временем Людмила стояла на коленях перед прабабкой и, обнимая ее, восторженно повторяла прерывающимся от волнения голосом:

— Мы обвенчаны, бабинька!.. Я — перед Богом его жена. Он мне сказал: «Помни, что ты — моя навеки! Никто нас теперь разлучить не может!»

Положив руку на голову своей любимицы, старая княгиня устремила взгляд на образа, шептала молитву, а у двери, сливаясь с тенями, наполнявшими этот угол глубокой комнаты, Марьюшка влажными от умиления глазами смотрела на свою госпожу, тихо повторяя:

— Пошли им, Господи, счастья! Сохрани их и помилуй!

Между тем не у одних Дымовых недоразумение с каретой, в которой уехала Людмила от сестры, наделало переполоха. Недоумевали, досадовали и гневались по этому поводу и у Пановых.

Там вот что произошло. Людмила сказала сестре, что к десяти часам ее отвезут домой, и в назначенный час слуга пришел доложить Людмиле, что карета у крыльца. Барышня, жаловавшаяся весь день на головную боль, обрадовалась, что ей можно наконец ехать домой, поспешила проститься с сестрой и уехать.