Тайный брак - Н. Северин

Н. Северин

Тайный брак

Повесть

I

— С днем ангела, барышня! Дай вам Бог здоровья, счастья, жениха красавца писаного, богатого да доброго, чтобы любил вас да нежил! — выпалила скороговоркой затверженное наизусть приветствие горничная Стеша, входя в спальню Людмилы Алексеевны, младшей дочери сенатора Дымова.

Хорошенькая девушка, крепко спавшая на кровати за ширмами, раскрыла большие карие глаза под тонкими бровями и лениво потянулась.

— Восьмой час, барышня! Макар Андреевич давно дожидается. Обедня в Невском монастыре заказана. Карете приказано к восьми часам стоять у подъезда. Маменька изволили одеться, чай кушают. — Говоря таким образом, Стеша подняла шторы и отодвинула ширму.

— День-то какой для вашего ангела выдался, барышня! — радостно воскликнула она.

— Погода хорошая? Солнце? — все еще с трудом преодолевая дремоту, спросила Людмила.

— Сами извольте взглянуть, на небе ни облачка, — ответила Стеша, распахивая настежь окно; со двора повеяло утренней свежестью.

— Вставайте скорее, барышня, бабинька уже два раза изволили за вами присылать.

Эти слова заставили Людмилу мигом очнуться.

— Сейчас, сейчас. Скажи Макарке, чтобы ждал, я побегу к бабиньке. Одевай меня скорее, давай умываться, — торопливо повторяла она, протягивая беленькие ножки.

Стеша натянула ей ажурные чулки и надела открытые сафьяновые башмачки золотистого цвета на высоких каблуках. Но не успела она завязать ленточки у последнего башмака, как на лице ее выразилось изумление, и, не поднимаясь с колен, она повернула голову к окну и стала прислушиваться.

Насторожилась и барышня с полуоткрытыми от недоумения губами, устремив взгляд в ту же сторону. А между тем поднявшийся вокруг шум и суматоха все усиливались: ворота скрипели, колеса въезжавшего экипажа громыхали по щебню широкого двора, захлопали в доме двери и по всем направлениям раздались торопливые шаги.

— Приехал как будто кто? Посмотри, Стеша! — сказала барышня, срываясь с постели и не переставая прислушиваться.

Стеша стремглав выбежала в коридор и снова вернулась с выражением испуга на миловидном лице.

— Молодой барин приехал! — сообщила она, таинственно понижая голос, хотя в комнате, кроме них двоих, никого не было.

— Что ты?! — побледнев, воскликнула Людмила.

— Ей-богу, правда! Малашку встретила я в коридоре, бежала барыне доложить. А дальше мне Семен Яковлевич попался, шел комнату молодого барина отпирать. Уж и вещи их несут. Слышите?

Людмила с испугом оглянулась на стену, у которой стояла ее кровать, и услышала за нею глухую возню: растворяли двери и окна, вносили тяжелым сундуки, и, хотя разобрать слов разговаривающих между собою людей было невозможно, Людмиле показалось, будто она различает голос брата. Смущение ее с минуты на минуту усиливалось, и она растерянно проговорила:

— Как неожиданно он собрался! Уехал на полгода, раньше Рождества мы его не ждали… и письма не прислал, что едет.

— А вы, барышня, извольте скорее одеваться, — сказала Стеша, приглашая барышню подойти к столику с тазом и прочими принадлежностями для умывания. — Братец, как приберутся, так к маменьке пройдут и вас, чего доброго, туда вызовут.

— Мне надо сперва повидать бабиньку. Макарке прикажи ждать, — прибавила она, накидывая на плечи пудермантель и поспешно выбегая в коридор, который вел к винтовой лестнице на антресоли.

Тут было помещение той, которую все звали старой княгиней. Оно состояло из нескольких комнат с отдельным ходом с парадного крыльца для знакомых княгини. Она и хозяйство вела отдельно от семьи внука, занимавшей весь остальной дом, в котором другого внутреннего сообщения, кроме вышеупомянутой лестницы, не было.

— Можно к бабиньке, Марья Ивановна? — спросила Людмила у старушки, отворившей ей дверь, обитую войлоком.

— Можно, можно, барышня, пожалуйте. С ангелом вас, красавица, позвольте ручку поцеловать, — проговорила с неподдельной нежностью в голосе старшая горничная княгини, вводя Людмилу в длинную светлую комнату с диваном и стульями, обитыми черной кожей, вдоль стен и большим киотом, наполненным образами, с горящей перед ними лампадой.

Тут пахло ладаном, потолки были низки, а окна с крошечными стеклами из зеленоватого стекла, вставленными в олово, выходили на тихий пустырек, поросший густой травой. На белом некрашеном полу постланы были половики из домашнего холста, и все носило отпечаток чего-то древнего и домашнего.

Перед тем как войти в соседнюю комнату, девушка остановилась и шепотом спросила у своей спутницы:

— Бабинька знает, что братец приехал?

— Знают-с, я им докладывала, — ответила Марья Ивановна.

Людмила хотела еще что-то спросить, но властный голос из соседней комнаты заставил ее смолкнуть на полуслове:

— Кто там? это ты, птичка?

— Я, бабинька. Можно к вам?

— Можно, можно.

Девушка вбежала в большую комнату, тесно обставленную множеством предметов, старинной мебелью, странной формы стульями и столами с интересной резьбой и следами позолоты на ножках и спинках, изображающих птиц и зверей. В углах чернели окованные железом сундуки, пузатые комоды с фигурными замками, лари с инкрустациями из фольги, серебра и перламутра. Но самое замечательное в этой комнате было зеркало в простенке между окнами: небольшое, овальной формы, в точеной, грубой работы, рамке из простого дерева, оно было вставлено в другую раму, широкую и густо позолоченную с целью предохранить первую, убогую, от действия времени.

Вещь эта была историческая. Императрица Елизавета, при которой княгиня Майданова, вернувшись из добровольной ссылки в деревню, снова появилась при дворе, приезжала любоваться этой рамкой, а также и царствующая императрица Екатерина II, когда была еще цесаревной, интересовалась этим зеркалом и, навещая его владелицу, подолгу расспрашивала ее про великого человека, подарившего ей эту вещь в рамке своей работы.

Это было много лет тому назад. С воцарением императрицы Екатерины II княгиня перестала являться ко двору, но в царской семье ее помнили и на знаки благоволения к ней не скупились: в скромных антресолях, где она проживала у внука, сына единственной дочери, давно умершей, можно было встретить важных гостей. Сам наследник цесаревич с супругой навещал иногда старую княгиню, а также те из вельмож, которым отцы и деды рассказывали про роль, выпавшую на долю их сверстницы, княгини Людмилы Николаевны Майдановой, при дворе великого Петра.

Приезжали к ней не одни любопытствующие повидать и послушать очевидицу странных и ужасных событий, перешедших уже в область истории, а также с жалобами и сетованиями, за нравственной поддержкой и советами такие, от которых все бежали, как от зачумленных. Этих она принимала особенно радушно, и Марье Ивановне приказано было впускать их во всякое время. Для несчастных старая княгиня безропотно прерывала и скромную трапезу, и послеобеденный сон, а на нарекания за участие к недостойным у нее был один ответ:

— Стара я, милые, чтобы человека судить; сама каждую минуту Божьего суда жду.

Невзирая на множество вещей, загромождавших комнату, в которой старушка проводила всю жизнь и из которой ее выносили в карету для того только, чтобы везти в церковь, здесь было так уютно и дышалось так легко, что, раз войдя в нее, не хотелось выходить. В каком бы нравственном удручении ни находился человек, он, проникнув сюда, чувствовал себя отрезанным от остального мира, в убежище, настолько далеком от житейских дрязг и миросозерцания, что волей-неволей его скорбь притуплялась на время и то, что за минуту перед тем терзало его душу, представлялось в ином, менее безнадежном свете.

В то время, когда происходило описываемое событие, хозяйке этого своеобразного жилища было около девяноста лет; она родилась с веком, но ей удалось сохранить не только память и умственные способности, а также слух и зрение; говорить с нею можно было не возвышая голоса, и она читала без очков древнюю книгу в потертом кожаном переплете, с серебряными застежками и множеством закладок; заслышав шаги любимой правнучки, она отложила книгу на столик, стоявший рядом с ее креслом, в котором она сидела выпрямившись, как молоденькая, не прикасаясь к высокой жесткой спинке, обитой кожей.

У старой княгини было замечательное лицо: тонкие черты, точно выточенные из слоновой кости, пожелтевшей от времени, и темные большие глаза производили впечатление оживленной каким-то чудом мумии; такой разительный контраст представляли мертвенность высохшей кожи и неподвижность всего лица с блеском и выразительностью глаз. Тело княгини там высохло и съежилось, что переносить ее с кровати на кресло и обратно (княгиня уже лет десять как перестала владеть ногами) было не трудно; но тем не менее между этими живыми мощами, облеченными в узкий шелковый халатик темного цвета, с белым шлыком на голове, и цветущей молодостью и красотой молодой девушки, которая вбежала к ней с распростертыми объятьями и жизнерадостной улыбкой на пурпуровых губках, было что-то общее, какое-то неуловимое сходство, по которому тотчас же можно было догадаться, что они происходят от одного корня.