Матрица. История русских воззрений на историю товарно-денежных отношений - Сергей Георгиевич Кара-Мурза
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но с идентификацией идеологии СССР «красными сотнями» трудностей не было. Поверхностная риторика протестов и лозунгов не связывала смыслы «теории коммунизма К. Маркса» с «коммунистическими идеями широких масс простонародной Руси». Под пленкой риторики в «красных сотнях» был здравый смысл. Ортега-и-Гассет предупреждал уже в 1930 г. в «Восстании масс»: «В Москве существует тонкая пленка европейских идей – марксизм, – рожденных в Европе в приложении к европейским проблемам и реальности. Под ней – народ, не только отличный от европейского в этническом смысле, но, что гораздо важнее, и другого возраста, чем наш. Это народ еще бурлящий, то есть юный… Я жду появления книги, в которой марксизм Сталина был бы переведен на язык истории России. Потому что именно в том, что он имеет от русского, его сила, а не в том, что он имеет от коммуниста» [274].
Тонкая пленка риторики и идей Маркса не мешала нашему «бурлящему народу» строить свое новое жизнеустройство, но на малочисленную интеллигенцию «пленка европейских идей» оказывала сильное воздействие. Группы интеллектуалов расходились к разным философским представлениям, теориям и прогнозам. Проблема в том, что большинство левой интеллигенции практически не знало фундаментальных основ Маркса и не могло объяснить массам, что их коммунизм был совсем другим, чем у Маркса. Ведь у него было очень важное утверждение о типе антропологии общностей трудящихся, не достигших до норм культуры капитализма. Этот текст Маркса жестко (даже жестоко) отвергал «грубый коммунизм» работников традиционного общества – прежде всего крестьян и пролетариев в первых поколениях[91].
Когда читаешь это суждение Маркса, кажется, что он говорит именно о русских общинных крестьянах, о которых он много писал. См. в главе 6 о «грубом коммунизме», который «есть только форма проявления гнусности частной собственности».
Напомним очень важное современное суждение Г.С. Батыгина: «Марксизм создан не столько его великим автором и интеллектуалами-интерпретаторами, сколько неискушенной аудиторией… Парадоксальность ситуации заключается в том, что изощренный, гегелевской пробы, марксистский интеллектуализм предрасположен к профанному бытованию и превращению в бездумную революционную “силу”… В таких условиях и народная речь, и политическая демагогия, и официальный язык становятся проводником элитарных идей… Лексикон философии и политической теории сводился к прецедентным текстам, аллюзиям и иносказаниям, обозначавшим определенные фрагменты из корпуса первоисточников марксизма» [120, с. 40–41, 57].
Г.С. Батыгин сделал важное наблюдение: лексикон марксизма стал профанным бытованием советских масс. Но он не успел (или не хотел) представить график или карту этого процесса. Ведь в 1920-1930-е годы массовая аудитория была реально неискушенной в марксизме. Она выполняла великие задачи, о которых она знала и верила в их будущее. Наше население было в состоянии антропологического оптимизма. Тогда «интеллектуалы-интерпретаторы» не могли вести занятия по изучению доктрин и понятий политэкономии капитализма из «Капитала».
Даже внепартийной легальной оппозиции не сложилось. Раскол произошел осенью 1927 г. именно в партии – в первичных организациях партии была проведена дискуссия, и все должны были сделать выбор из двух платформ. В дискуссии приняли участие 730 862 человека, за платформу оппозиции проголосовали всего 4120 членов партии (плюс 2676 воздержавшихся). За платформу Троцкого выступали и голосовали 0,56 % членов партии. Дискуссии о политэкономии Маркса вели группы экономистов, а не красные сотни.
Сейчас, вероятно, молодежь с трудом представляет фундаментальный фактор, на который не обратило внимания наше образование: советское общество до 1950-хгодов было скреплено механической солидарностью. Это значит, что подавляющее большинство граждан по своему образу жизни, культуре и мировоззрению были очень близки. Особенно после Гражданской войны и до конца 1950-х гг. население было в состоянии «надклассового единства трудящихся». Война и бедствие, а позже победа еще сильнее сплотили советских людей. Основная масса интеллигенции и служащих госаппарата, даже уже с высшим образованием, вышла из рабочих и крестьян. Она в главном мыслила в согласии с большинством. В этой главе состояние населения можно назвать «антропологическое единство».
Такое единство (и тем более Победа и культ Сталина) было важным фактором, чтобы вожди и академики не видели ростков новых угроз. А прогнозы и предвидения не замечали. В 1924 г. А.В. Чаянов сделал важное суждение и прогноз (экономисты их игнорировали): «В системе государственного коммунизма не существует ни одной из народно-хозяйственных категорий, типичных для рассмотренных нами экономических укладов. Исключением является чисто технический процесс производства и воспроизводства средств производства.
Нарисованная нами картина, отражающая морфологию системы, мало способствует уяснению ее динамики. Но это, по-видимому, возможно лишь при длительном изучении режима и его функционирования и не ранее того, как его идеологи и теоретики создадут стройную организационную теорию».
И он добавил подстрочный комментарий в виде трех вопросов. Вот 3-й вопрос: «Какие меры могут предотвратить опасные возникновения в социалистическом обществе на основе новых производственных отношений новой классовой прослойки, которая могла бы создать такие формы распределения социального дохода, при которых режим в целом утратит присущее ему первоначально высокое идейное содержание?» [203, с. 139].
Сталин тоже сказал о других угрозах в 1937 г.: «Необходимо разбить и отбросить прочь гнилую теорию о том, что с каждым нашим продвижением вперёд классовая борьба у нас должна будто бы всё более и более затухать, что по мере наших успехов классовый враг становится будто бы всё более и более ручным. Это не только гнилая теория, но и опасная теория, ибо она усыпляет наших людей, заводит их в капкан, а классовому врагу даёт возможность оправиться для борьбы с советской властью» [275].
Мы, студенты 1-го курса химфака МГУ, это услышали после XX съезда КПСС. Преподаватель представил нам это утверждение Сталина абсурдом, даже посмеялся. Тогда мы с приятелями это не посчитали абсурдом, мрачно задумались, но не нашли понятных оснований для такого вывода Сталина. Классовых врагов среди нас не было, и почему «с каждым нашим продвижением вперёд» враг «наших людей заводит в капкан»?
Между тем ни мы, студенты, ни преподаватели, ни академики и даже руководители КПСС не видели, что всякие изменения, даже «каждые наши продвижения вперёд» создают риски. Это был фундаментальный провал нашего образования и науки. Об этом и до сих пор не думаем.
Вот изменение: в составе работников СССР быстро росла доля специалистов с высшим образованием: в 1929 г. высшее законченное образование имели 0,23 млн человек, в 1940 г. – 0,9, в 1950 г. – 1,4, в 1960 г. – 3,55, в 1970 г. – 6,9, в 1980 г. – 12,1, а в 1989 г. – 20,2 млн человек (14,5 %). Каждая эта группа становилась специфическим сообществом –
