Матрица. История русских воззрений на историю товарно-денежных отношений - Сергей Георгиевич Кара-Мурза

Когда у мужика вышел весь хлеб и нечего больше есть, дети, старухи, старики надевают сумы и идут в кусочки побираться по соседним деревням. Обыкновенно на ночь маленькие дети возвращаются домой, более взрослые возвращаются, когда наберут побольше… Нынче в средине зимы часто встречаем подводу, нагруженную кусочками, и на ней мужика с бабой, девкой или мальчиком. Побирающийся на лошади собирает кусочки до тех пор, пока не наберет порядочную подводу; собранные кусочки он сушит в печи, когда его пустят ночевать в деревне. Набрав кусочков, он возвращается домой, и вся семья питается собранными кусочками… Кусочки на исходе – опять запрягают лошадь и едут побираться. Иной так всю зиму и кормится кусочками, да еще на весну запас соберет; иногда, если в доме есть запас собранных кусочков, подают из них. Весной, когда станет тепло, опять идут в кусочки дети и бродят по ближайшим деревням…

Не подать кусочек, когда есть хлеб, – грех. Поэтому и старуха стала подавать кусочки, не спросясь у меня, и я думаю, что если бы я запретил ей подавать кусочки, то она бы меня выбранила, да, пожалуй, и жить бы у меня не стала.

Кусочки старуха подает всем одинаковой величины – только солдатам (отставным, бессрочным, отпускным) старуха подает побольше, кажется, потому, что солдатам запрещается или запрещалось прежде (я этого наверно не знаю) просить милостыню» [88, с. 20–24].

Как говорили сами крестьяне: «Если нарушить общину, нам и милостыню не у кого попросить будет».

Вебер, сравнивая типы традиционной культуры в разных обществах, предвидел, что в России революция 1905–1907 гг. «по всей вероятности, мощно усилит в экономической практике, как и в экономическом сознании масс, архаический, по своей сущности, коммунизм крестьян» и что буржуазная реформа российских либералов «должна замедлить развитие западноевропейской индивидуалистической культуры». Это предвидение Вебера точно состоялось в 1917 г. Для нас сейчас очевидно, что антропология подавляющей массы населения России (общинный «коммунизм крестьян») кардинально развела пути политэкономии Маркса и советской политэкономии.

В начале XX века в населении России произошел быстрый сдвиг в структуре антропологии. Крупные («старорусские») капиталисты вроде Рябушинских, Морозовых или Мамонтовых по своему типу мышления не походили на западных буржуа-индивидуалистов. В 1905 г. годовой доход свыше 20 тыс. руб. (10 тыс. долл.) от торгово-промышленных предприятий, городской недвижимости, денежных капиталов и «личного труда» получали в России, по подсчетам Министерства финансов, 5739 человек. Экспансия капитализма вызвала радикальное отвержение. Группа московских миллионеров, выступив в 1906 г. в поддержку Столыпинской реформы, заявила: «Дифференциации мы нисколько не боимся… Из 100 полуголодных будет 20 хороших хозяев, а 80 батраков. Мы сентиментальностью не страдаем. Наши идеалы – англосаксонские. Помогать в первую очередь нужно сильным людям. А слабеньких да нытиков мы жалеть не умеем» (см. [262]).

Крупнейшие фабриканты и заводчики требовали правового порядка «как в Западной Европе и Америке, где от этого промышленность не только не пострадала, но достигла, наоборот, такого расцвета, которого далеко еще не наблюдается в России». Более того, что население России увидело лицо «молодых» капиталистов и элитарных интеллектуалов, но и Маркс напомнил: «Гоббсова bellum omnium contra omnes [война всех против всех – К.-М.],… где гражданское общество предстает как “духовное животное царство”, тогда как у Дарвина животное царство выступает как гражданское общество». И эта структура укоренилась до сих пор как элемент многих политэкономий западного капитализма[88].

Было очевидно, что после 1905 г. сдвиг крестьян и рабочих против капитализма будет нарастать. Этот сдвиг превратился в ключевой элемент ядра антропологической системы. Хотя ряд групп, общностей, партий и этносов втянулись в гражданскую войну против советской власти, большинство их участников были противниками капитализма. П.П. Рябушинский на совещании русской эмиграции в 1920 г. так объяснил причины их поражения: «Многие из нас давно предчувствовали катастрофу, которая теперь потрясает всю Европу, мы понимали роковую неизбежность внутреннего потрясения в России, но мы ошиблись в оценке размаха событий и их глубины, и вместе с нами ошибся весь мир… Вся обстановка прошлого не способствовала нашему объединению, и в наступивший роковой момент стихийная волна жизни перекатилась через всех нас, смяла, размела и разбила» [208, с. 80].

Однако споры экономистов о политэкономии социализма в СССР практически изъяли из нее антропологию (и многие другие важные аспекты). Неявно экономисты-марксисты опирались на «Капитал» и считали, что идеология подавила антропологию как предрассудок – как в среде крестьян, так и рабочих, тем более интеллигенции. Это была грубая ошибка.

Западная модель человека как индивида, ведущего «войну всех против всех», будучи внедрена в общественное сознание и социальный порядок, влияет на формирование человека, в большой степени определяет его ценностные установки. Ф. фон Хайек, говоря о необходимости искоренения в человеке природных инстинктов сострадания и солидарности как условия эффективного функционирования рыночной экономики, переносит эту идолатрию уже в середину XX века (см. [263]).

Принципиально иной подход к отношению людей друг к другу, их общению, противостоянию и связям мы видим у русских философов. Бердяев заявлял: «Каждый отвечает за всех». Он считал, что только праведные дела сплачивают людей в обретении вечной свободы: «Спасение возможно лишь вместе с другими людьми» (см.[264, с. 70, 71]).

М. Вебер, объясняя отличие русского общества от буржуазных западных обществ, приводит важный довод: к 1905 г. в России понятие «собственность» утратило свой священный ореол даже для представителей буржуазии в либеральном движении. Как пишет исследователь трудов М. Вебера А. Кустарев, «таким образом, ценность, бывшая мотором буржуазно-демократических революций в Западной Европе, в России ассоциируется с консерватизмом, а в данных политических обстоятельствах даже просто с силами реакции» [101].

Вот красноречивый пример разных антропологических типов общностей крестьян – советских и германских. Ведь крестьянское хозяйство в контексте разных культур формирует совершенно разные этнические типы. Это описал писатель И.Л. Солоневич, который был в Германии во время Второй мировой войны.

Он пишет: «Русский крестьянин и немецкий бауэр, конечно, похожи друг на друга: оба пашут, оба живут в деревне, оба являются землеробами. Но есть и разница.

Немецкий бауэр – это недоделанный помещик. У него в среднем 30–60 десятин земли, лучшей, чем в России, – земли, не знающей засух. У него просторный каменный дом – четыре-пять комнат, у него батраки, у него есть даже и фамильные гербы, имеющие многовековую давность. Исторически это было достигнуто путем выжимания всех малоземельных крестьян в эмиграцию: на Волгу и в САСШ, в Чили или на Балканы. Немецкий бауэр живет гордо и замкнуто, хищно и скучно. Он не накормит голодного и не протянет милостыни “несчастненькому”.

Я видел сцены, которые