Отец и сын, или Мир без границ - Анатолий Симонович Либерман

допустим, четыре-пять глав каждый месяц, а перед нами лежит том в восемьсот страниц. Как его «пройти»? Его и не проходят. Те два романа Диккенса были выбраны не только по политическим причинам (жестокий мир индустриальной Англии с ее выхолащиванием всего человеческого и французская революция), но и потому, что они самые короткие. Маленькому, толстенькому мистеру Пиквику не угнаться ни за Джеймсом Бондом, ни за Тинтином, а Гарфильд и вообще не двигается с места (только ест).

В Америке нет почтения даже к своей классике. Из Джека Лондона известен в основном не слишком увлекательный «Зов предков». «Мартина Идена» знают только профессора американской литературы, но и на них он не произвел никакого впечатления. О Маргарет Тэтчер слышали, а до Бекки Тэтчер не добрались. При этом всюду есть высококультурные семьи. Их дети – будто гости из прошлого века. Поэтому я так лихорадочно читал Жене на двух языках и подсовывал ему всяческие шедевры. Однако влияние шло извне. Вокруг начитанность не ценилась, о книгах (кроме самых последних) никто не говорил; о давних авторах, как правило, не имели понятия и учителя, так что из шквала, который обрушился на Женю, уцелело в его памяти немногое.

Я успел прочесть ему «Оливера Твиста», «Дэвида Копперфильда», «Домби и сын» и «Ярмарку тщеславия» (естественно, в подлиннике), но Бальзак прошел мимо него (если не считать нескольких крох), а о Гёте, Гейне и прочих великих немцах он не знает ничего. Лишь для того, чтобы он получил представление о духовном мире его родителей, когда те были детьми, я прочел ему «Овода». Он сразу догадался, что Риварес – это Артур, но слушал без особого интереса, пока мы не добрались до конца. Тогда он впервые вырвал у меня книгу и запоем прочел последние пятьдесят страниц сам. То же случилось с превосходным пересказом «Илиады» Куна, а еще раньше с главами о Козетте-девочке.

Проведя детство и юность в доме, заставленном шкафами и полками, и видя нас с Никой с неизменной книгой в руках, к чтению он не пристрастился. А позже: «Знаешь, папа, некогда», – и правда, некогда. Горячая любовь к опере немного восполнила пробел. Я думаю, что, останься мы в России с развитым социализмом, перестройкой и последовавшим хаосом, в этом смысле результат был бы примерно таким же, а может быть, и хуже.

Не успел Женя поступить в «Аркадию», как было объявлено, что надо прочесть две книги: «Янки при дворе короля Артура» и какую угодно другую. «Янки» испугал меня. Сам я читал этот роман в том же возрасте, а потом не раз перечитывал в оригинале уже студентом. Но по-русски там все понятно, а подлинник, частично воспроизводящий знаменитую книгу Томаса Мэлори «Смерть Артура» (пятнадцатый век), местами не только сложен, но просто непонятен нашим современникам. Архаика там пародийно сплетена с американским сленгом того времени, которого тоже иногда не понять без словаря. О Круглом столе и рыцарях Женины одноклассники слыхом не слыхали, а ему, может быть, что-то попадалось о короле Артуре, но я не уверен.

Читать надо было быстро. Женя отплевывался, а я горевал, что загубили выдающуюся книгу. Никто к сроку не успел. Им показали фильм (вроде бы мультипликацию!), чем дело и кончилось: ни обсуждения, ни предполагавшихся «рецензий», хотя это необычайно глубокое произведение, а не только фарс, видный всякому с первого взгляда. «Своя» книга вовсе не пошла в дело. К счастью, за каникулы Женя спокойно дочитал «Янки» и получил, как он мне сообщил, большое удовольствие. (Трудные места я ему объяснял.)

Через несколько лет в школе прогнали средневековую поэму «Гавейн и Зеленый рыцарь» (в переводе на современный язык); естественно, Платона, «Один день из жизни Ивана Денисовича» и именно то из Льва Толстого, что в молодости вызывает лишь скуку и раздражение: «Хозяин и работник», «Семейное счастье» и «Смерть Ивана Ильича», но их Женя прочитал по-русски.

В этот коктейль попали еще Камю и Сартр. Сартр, к счастью, наводил на Женю тоску. Долгое время шли мифы и читали «Царя Эдипа», но не связанные друг с другом произведения не предполагали эстетического потрясения, а служили только иллюстрацией неких идей и концепций. Поэтому Женя забыл почти все, что прочел на уроках; эмоциональное воздействие оказывала на него только обстановка дома. Он сказал нам об одной пожилой женщине: «Она, как подстреленная птица» (часть строки Тютчева). Никогда ни одна фраза из «Гамлета» или из «Царя Эдипа» не запала ему в душу, как это случилось впоследствии, когда место книг заняла опера.

Я знал, что усердствую сверх меры, но не переставал удивляться, как разумно Женина память избавлялась от излишеств. Платон в школе шел с трудом, и Женя плохо понимал текст, так что мы немного обсуждали диалог вместе. Я сказал: «Тебе должно быть понятно то, что здесь говорится о Сократе. Мы ведь читали книгу о нем, а потом об Аристотеле и Эпикуре». Он с трудом вспомнил об этих книгах и в ответ на мое удивление сам удивился: «Это же было той осенью!» Но не может ли быть, что многое не забыто, а лежит как бы в вечной мерзлоте, чтобы вдруг, при случае оттаять? Уже взрослым он не раз говорил мне: «Да, об этом ты мне читал, когда я был в восьмом (девятом, десятом) классе». Тогда уже я не мог вспомнить, о чем идет речь. Пока в школе занимались истреблением «Янки», по-французски класс прочел две пьесы Мольера и «Женитьбу Фигаро».

Я, естественно, гнул свою линию: читал ему сам и подсовывал литературу на трех языках (в основном в каникулы). Любопытно, как мало Женя был похож на меня в его возрасте! Я прочел ему «Страшную месть» и «Вия». Он слушал с интересом, но и только, а у меня (я, конечно, все читал сам) волосы шевелились на голове от обеих повестей.

Лишь «Обломов» и «Дэвид Копперфильд» стали событиями в его интеллектуальном развитии. «Обломов», как водится, был поначалу встречен в штыки («скучно!» – вселенский крик американских подростков), но, начиная со «Сна Обломова», он не мог дождаться вечера, и этот роман остался его любимой книгой на всю жизнь. «Дэвид Копперфильд» занял второе место, и Женя часто цитировал незабываемые диккенсовские фразы.

Если бы не мое упорство, Женя не прочел бы в свои молодые годы ничего и не стал бы презирать языковые шаблоны (газетные клише и прочие формулы). Его, безусловно, не томила тоска по мировой культуре, но – забавно! Он гордился тем, что так много знает. «Домби и сын» прошел и тени не оставил, кроме одной, ставшей любимой, цитаты и двух второстепенных персонажей,