Отец и сын, или Мир без границ - Анатолий Симонович Либерман

Но он прослушал или потерял указания, так что я неслучайно спросил его в недоумении: «Что такое поэтический портрет? Нечто в стихах или что-нибудь лирическое?» Он не знал, но сочинил пятнадцать вполне удобоваримых строк. Выяснилось, что вдохновенный поэт дал шаблон («образцовый портрет») с дозированной иронией и дозированным чувством.

Когда поэт уехал, их обычная учительница, та, которая «одна на всех», велела сочинить десять стихов. На сей раз шаблоны были арифметического свойства, например хайку или телефонное, допустим, 339-2375, то есть требовалось сочинить стишок из семи слов, чтобы в каждом было соответствующее количество букв: три, три, девять и так далее. Почему-то для этих виршей требовалась оценка родителей. Мы дали заключение, что стихи как стихи, но что работа эта головная, механическая и с поэзией она ни в какой связи не состоит. Так оно, конечно, и было, но лучше бы мы свое мнение оставили при себе. Учительница приняла наш отзыв к сведению, написала, что стихи и не должны идти от сердца (339-2375!), и сняла один балл, чем загубила Женину четвертную отметку. Женя расстроился, но не слишком.

Кстати сказать, дневник требовался с первого дня в Академии. Поначалу эта, возможно, небесполезная писанина была ограничена пятью страницами в неделю, то есть одной страницей на каждый рабочий день. Заполнять бумагу разрешалось, даже рекомендовалось, чем угодно: воспоминаниями о реальных событиях, стихами, текстами будущей речи – что придет в голову, то и ладно. Никаких указаний не давалось. Женя сочинял эту белиберду без всякого напряжения (с одного кота можно было кормиться всю жизнь: то его хозяйка играла с ним в пятнашки, то ставила ему на Рождество елку) и получал за нее хорошие отметки, хотя иногда появлялись загадочные замечания вроде: «Слишком густо для такого небольшого пространства». Я дневника не читал и решил, что у Жени словам тесно, а мыслям просторно, и обрадовался.

Радовался я до тех пор, пока упомянутая выше умная и опытная учительница старших классов не сказала нам, что у Жени незрелый стиль (и правильно сказала). Но что было с этих людей взять? У той же умной учительницы каждый должен был сделать доклад о каком-нибудь полезном деле. Женя вызвался объяснить, как надо правильно (акцент на правильно) причесывать кошку. «Женя, – возопил я, – ведь тебе почти шестнадцать лет. Еще не очень давно некоторые твои сверстники в России и, возможно, в Европе в этом возрасте кончали университет. А ты… нет, у меня просто нет слов».

Женя пояснил, что прическа кота – дело серьезное и далеко не все понимают, в каком направлении и как должна идти щетка, а он, как отсюда следовало, понимал. Самое поразительное, что учительница, одинокая дама, жившая в обществе котов, акулы и прочей живности, восприняла Женину идею совершенно серьезно, но в последнюю минуту отказалась принести в школу свою кошку, пояснив, что та может не выдержать нервного напряжения.

Ника предложила тему «Как вести себя за столом» (годы ушли на то, чтобы перенести Женину левую руку с колена на стол, а локоть правой руки со стола убрать; чтобы он не перекладывал вилку из левой руки в правую, когда в правой нож; чтобы не резал рыбу ножом, хотя в Америке такого запрета нет; даже обыкновенную ложку он не всегда правильно держал и в двенадцать лет).

Я раздобыл кое-какую литературу, а Женя принес в класс скатерть и посуду. Он подготовил забавную речь, которую мы одобрили, но вроде бы никто не смеялся. Судя по всему, я недооценивал роль кошек в жизни окружающих. Как раз тогда нас втроем пригласили на обед к моему давнишнему коллеге по кафедре, немцу, женатому на шведке. В их доме жил кот Стриндберг, которого кормили икрой и мороженым и который у хозяина был на втором месте: сразу за обожаемой дочерью, но вроде бы до сына. Обоих (того коллеги и Стриндберга) давно нет на свете, но, возможно, еще живы правнуки тезки знаменитого писателя.

О своей учительнице, хозяйке кошек и акулы, Женя сохранил добрые воспоминания (через много лет после ее ухода на пенсию она и Женя даже оказались довольно близкими соседями во Флориде). Кажется, в последнем классе я по Жениной просьбе сочинил ей сонет. Женя напечатал его (компьютеры понемногу входили в повседневный обиход) и послал ей письмом по почте без указания обратного адреса. Она мгновенно угадала, кто автор («кроме твоего отца, никто бы ничего подобного не написал»), обрамила листок и повесила на стену в своем офисе.

В Америке (и, видимо, нигде на Западе), в отличие от СССР, никогда не было школьной программы чтения, обязательной для всех школ. Предполагалось, что выпускники должны что-то знать о старой и новой литературе. При этом не делалось различия между англоязычной и переведенной классикой. В Женино время старшеклассников мучали романом «Преступление и наказание» и одним из диалогов Платона. В разные десятилетия проходили «Айвенго» и что-нибудь из Диккенса (либо «Тяжелые времена», либо «Повесть о двух городах»).

Многое определяют политический климат и мода. Родители сегодняшних студентов обычно читали «Над пропастью во ржи» и «Убить пересмешника»; теперь их помнят единицы. В наши дни в большом ходу Африка и Гаити – почти все сплошная макулатура. Полвека тому назад обсуждали хотя бы отрывки из «Юлия Цезаря» (но у Жени из Шекспира был только «Гамлет» – не знаю, весь ли, и «Макбет»). Что-то зависит от каприза учителей. В Жениной старой школе его учительница вдруг завела разговор с более старшими детьми о Т. С. Элиоте. Ничего бессмысленнее нельзя было и придумать (видимо, послушалась каких-то методистов).

По мере того как падал уровень культуры в стране, с литературой произошло то же, что с алгеброй. У молодых людей катастрофически сузился пассивный запас слов. Те, кто читал в переводе не только Диккенса и Теккерея, не говоря уже о В. Скотте, но даже и детскую классику вроде «Приключений Тома Сойера» и «Острова сокровищ», не отдают себе отчета в том, сколько в этих книгах редких и устаревших слов, областных выражений и забытого сленга. Простой, граничивший с примитивным стиль, которым написан роман «Прощай, оружие», стал нормой после Первой мировой войны, а не только Диккенс, но еще и Томас Харди писали нарочито сложно. Чтобы оценить их книги, надо понимать около десяти тысяч слов. У современных же старших подростков и даже студентов словарь едва ли превышает половину этого количества.

Спрос определяет предложение. Нынешние бестселлеры пишутся для «массы»: детектив или душещипательная коллизия с одной-двумя постельными сценами, доступный разговорный язык, простой синтаксис. Такая же речь звучит с экранов. Кроме того, старые романы печатались выпусками в журналах: