Долина кукол - Жаклин Сьюзан
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И еще она подумала о Дженнифер. Неужели Дженнифер боится возвращаться? Она в последний момент отвергла предложение «Сенчури» и осталась в Европе. Она боится Голливуда? Но почему? Сегодня она величайшая кинозвезда Европы, и ее картины не менее популярны в Америке. На экране она смотрится просто потрясающе. Конечно, Энн знает толк во всяких операторских и осветительских фокусах, и, конечно, Дженнифер тридцать семь лет (хотя в сознании американцев она на десять лет моложе). Может быть, она разумно поступает, оставаясь в Европе. Если Нили может служить примером, Голливуд – место страшноватое.
Дженнифер
1957 год
Дженнифер боялась Голливуда – боялась до смерти. Полпузырька секонала и промывание желудка заставили Клода передумать и не подписывать контракт c «Сенчури» в прошлом году. Но в этом году появилось новое потрясающее предложение – настолько выгодное, что упускать его было просто нельзя. Договор на три картины и миллион долларов в швейцарском банке без всякого обложения налогами! Конечно, Клод заберет половину, но все же полмиллиона чистыми! От этого она отказаться не могла. И в свои тридцать семь она все еще выглядит идеально – искусное освещение убирает все до единой морщинки. Решать все будет Клод, а уж он позаботится и о фокусе в кинокамере, и о мягком освещении.
Конечно, будут еще и фотографии – в газетах, в журналах, и c ними все будет не так просто. Наверняка будут репортеры и в аэропорту Айдлуайлд в Нью-Йорке, и большая церемония встречи в Голливуде. Фотоаппарат со вспышкой не обманешь, но Клод что-нибудь придумает. Может быть, ей сыграть появление в стиле Греты Гарбо – прятаться от камер?
Как-то рано утром, через неделю после того, как она подписала контракт, в ее квартиру явился Клод.
– Только что получил телеграмму – деньги переведены.
– По отдельности? – спросила она.
– Да. Вот номер твоего счета – положи его в сейф. Для себя я сейфы арендовал.
Она довольно потянулась, не вставая из постели.
– Замечательно. Теперь я могу перед отъездом три месяца передохнуть. Наверное, слетаю на Капри, а потом – в Нью-Йорк. Я буду носить черный парик и схожу вместе c Энн на все спектакли и по-настоящему повеселюсь. Боже, как здорово будет снова говорить по-английски!
Клод откинул одеяло и рывком вытащил ее из постели. Потом он распахнул окно. В комнате стало светло.
– Ты спятил? – спросила она.
– Ну-ка встань вон туда – к окну. Не одевайся.
Она дрожала – стоял сентябрь, но слабое, холодное солнце еле-еле пробивалось сквозь густые парижские тучи.
Он вздохнул:
– М-да, придется делать.
– Что делать?
– Подтяжку лица.
– И вправду спятил.
Она отодвинула его в сторону и накинула халат.
Он подтащил ее к зеркалу:
– Вот, посмотри на себя при свете дня. Нет! Не поднимай голову, не улыбайся. Посмотри на себя, когда ты расслаблена.
– Клод… Я же никогда не буду появляться без грима. И я знаю, как лучше всего смотреться. Разве у кого-нибудь будет возможность увидеть меня такой?
– У Голливуда будет! У гримеров, у парикмахеров… слухи разлетятся быстро.
– Но я все-таки еще не совсем развалина. Для тридцати семи я выгляжу неплохо.
– Но на двадцать семь ты не выглядишь!
Она внимательно посмотрела на себя в зеркало. Да, под подбородком кожа немного провисает. Чуть-чуть. Если откинуть голову и улыбнуться, ничего не остается. Но если не напрягаться… По словам Клода, это и есть двойной подбородок. Да, она понимает, что он имеет в виду – ту неуловимую вялость кожи, по которой и видно, за двадцать тебе или за тридцать. Складок еще нет, но и юной упругости тоже. Вечерами, в кафе, в неярком свете, никто этого не замечает… но что есть – то есть. Возможно, он и прав. Но, боже мой, делать подтяжку в тридцать семь! Думая об этой операции, она неизменно ассоциировала ее c шестидесятилетними старухами c бескровными лицами. Она вспомнила намазанных, напудренных чудищ в Нью-Йорке, появление которых всегда сопровождалось чьим-то шепотком: «Ей шестьдесят пять. Недавно лицо подтянула, а что толку?» Нет, это слишком рискованно.
– Клод, не паникуй ты из-за Голливуда. Я там была. Все там не так страшно, как тебе кажется. Все всех боятся. Я справлюсь как-нибудь.
– Я не хочу, чтобы ты «справилась как-нибудь»! – рявкнул он. – Ты же европейская богиня секса. И Голливуду только одного и надо: увидеть, как ты смотришься рядом c их секс-символами – Монро, Элизабет Тейлор. А эти девки действительно молодые.
– Но я не Лиз Тейлор и не Мэрилин Монро. Я Дженнифер Норт. Я – это я!
– И что ты есть? Личико и пара сисек! И все – и никогда ничем другим не была!
– Но в моих последних семи фильмах не было ни одной обнаженной сцены!
– А в этом уже и надобности нет. Теперь ты хоть джутовый мешок напяль – все прекрасно знают, что под ним. Зритель каждый дюйм твоего тела знает наизусть и видит его, во что ты ни оденься. И не воображай, будто можешь предложить что-то, кроме этого.
– Значит, и в Америке меня воспринимают точно так же. Там ведь видели все мои фильмы.
– Поверь моему опыту, Дженнифер. – Клод сменил тон, он постарался ласково улыбнуться. – Конечно, в тебе есть нечто еще. В Европе полно звезд эротики, но им до тебя ой как далеко! Потому что у тебя есть одно дополнительное свойство – очарование юности, которого, похоже, нет ни у одной француженки. Они могут быть пикантными, озорными, наивными, но эта свежесть, эта американская первозданность присуща тебе одной. Но свежесть юности можно сохранить только вместе c юностью. С юным лицом. Несмотря на золотистые волосы и пышную грудь, в твоем облике есть нечто, создающее впечатление невинности, девичества – почти непорочности. Так, c телом у нас проблем нет. Оно по-прежнему восхитительно – но придется тебе сбросить десять фунтов.
– Вот уж нет! С Нили так и было. Я и так-то принимаю по три-четыре таблетки снотворного на ночь, чтобы синяков под глазами не было, а ты еще хочешь посадить меня на стимуляторы! Во мне сто восемнадцать фунтов при пяти c половиной футов роста – куда уж стройнее?
– Для обнаженных сцен – согласен. Но для всяких модных тряпок, в которые они тебя будут наряжать, – нет. Но и стимуляторов ты принимать не будешь. Я уже все устроил. Ты поедешь в Швейцарию и пройдешь
