Золотой век - Дмитрий Дмитриев

— А как бы мне хотелось умереть!

— Сделай милость помирай, только вперед дай продать тебя… Ну, делать нечего на рынке, пойдем.

— Куда?

— Туда, где мы остановились… Торчать тут нечего — рынок окончен. Через два дня опять будет рынок, может, тогда и посчастливится мне с тобою развязаться, продам тебя хоть в убыток, надоел ты мне.

Татарин Ибрагим опять повел Серебрякова в тот сарай, где он был на ночь заперт в чиеле других невольников.

Теперь в огромном сарае бедняга был один.

Сжалился над ним татарин и дал ему верблюжью шкуру, в нее-то и завернулся Серебряков; теперь ему не так было холодно спать на полу.

Серебряков к своему тяжелому положению стал мало-помалу привыкать; мы уже сказали, что он совершенно покорился своей участи; первое время мысль о самоубийстве преследовала его, он искал случая покончить с собой.

Но Серебряков, как уже сказали, был верующий христианин. Это и останавливало его от самоубийства:

«Надо терпеть до конца… Испить чашу горести до дна и покориться своей судьбе», — так часто думал молодой офицер, и вот эта злодейка-судьба привела его на рынок, где продавали рабов-невольников.

Наконец татарин Ибрагим продал его какому-то богатому турку…

— Ну, слава Аллаху, наконец-то мне удалось сбыть тебя с рук. А все же пришлось взять убыток… десять золотых убытку… Вот тут и считай барыши. Прощай, русский, служи своему новому господину хорошенько, жить тебе и не будет плохо… турок богат, кормить тебя хорошо будет, — с такими словами обратился Ибрагим, передавая его покупателю-турку.

— Стало быть, ты продал меня? — тихо спросил у него Серебряков.

— Да, да, продал, хоть и с убытком, а все же продал.

— Кто же меня купил?

— А вот этот турок; он паша очень богат и знатен; тебе жить не плохо будет, только служи хорошенько, — утешал татарин Ибрагим Серебрякова, показывая на купившего его турка.

— Ты бы лучше увез меня, с собою.

— Нет, нет… Зачем ты мне?..

— Тебе бы за меня в России выкуп дали.

— Теперь, русский, поздно про то говорить. А вот какой совет тебе дам, — слушай, русский.

— Слушаю, говори.

— Убеги от турка.

— Легко сказать, убеги…

— И сделать-то не больно трудно. Наймись к капитану на корабль в работники…

— К какому капитану? — с оживлением спросил Серебряков у татарина.

— Да к какому хочешь, любой тебя возьмет, укроет от поисков турок и увезет из Турции. С большой охотой всякий капитан возьмет тебя к себе на корабль, если ты пообещаешь ему дать выкуп за себя.

— Спасибо за совет…

— Смотри, не упускай случая. Как представится случай бежать, беги… Ты жалок мне, поэтому и совет тебе даю. Прощай!

Татарин Ибрагим, проговорив эти слова, ушел с рынка, а турок, купивший Серебрякова, махнул ему рукой, чтоб он за ним следовал.

Для злополучного Серебрякова в доме богатого турка началась еще более тяжелая жизнь. У турка, кроме Серебрякова, было много других невольников и невольниц; все они с утра до вечера принуждены были исполнять тяжелую работу.

Серебрякову турок приказал, в числе других трех невольников, убирать свой большой сад, как то: мести его, очищать от сорной травы, поливать цветы, ходить за виноградом и другими фруктовыми деревьями.

За малейшее упущение в работе турок строго взыскивал и немилосердно хлестал провинившихся рабов. В саду был большой, затейливо построенный киоск, в нем помещался гарем богача-турка.

Его жены часто гуляли по саду в то время, когда сад убирали рабы.

Серебряков немало удивлялся восточному дорогому наряду гаремных обитательниц, гулявших по саду с закрытыми лицами; только жгучие черные глаза с соболиными бровями были открыты у красавиц.

Ни турок-хозяин, ни его прислужники и рабы — никто не говорил по-русски; это было неудобство для Серебрякова. Ему турок отдавал приказ, куда идти и что работать, знаками. Серебряков не все понимал.

Турок сердился и грозил бедняге плетью, но не бил; усердная служба Серебрякова обезоруживала хозяина.

Серебряков мало-помалу стал привыкать к своей невольнической жизни.

Прекрасный южный климат и работа в течение целого дня в саду, и притом пища, хотя и простая, но здоровая, — все это стало укреплять здоровье молодого человека; он стал поправляться.

Время шло.

Серебряков выучился немного по-турецки и стал кое-что понимать.

Турок-хозяин, видя его усердную службу, стал отличать его от других своих невольников и скоро поставил Серебрякова набольшим над всеми своими невольниками.

Теперь уже турок не угрожал ему плетью, а часто посылал ему еду и питье со своего стола и одежду со своего плеча.

Серебряков очень был красив в пестром восточном наряде, так что не одна пара черных, страстных глаз заглядывалась на него.

Затворницы гарема во время прогулки своей по саду украдкой любовались на гяура-красавца.

Но остановиться и поговорить с ним не могли и не смели.

Во время прогулок жен и невольниц богатого турка их всегда сопровождал евнух, душой и телом преданный своему господину-повелителю.

Как-то однажды одна из жен богатого турка, проходя по саду мимо Серебрякова, наблюдавшего за работами невольников, незаметно для других, но заметно для Серебрякова, бросила какую-то свернутую бумажку.

Серебряков так же незаметно поднял ее и, отойдя в сторону, развернул. Это была записка, плохо написанная по-русски, и такого содержания:

«Ты русский, я тоже русская. Ты томишься в неволе; я тоже в ней изнываю. Нынче, в глубокую ночь, приходи в сад, к нашему киоску, я к тебе выйду; мне необходимо с тобой говорить».

Немало удивлен был Серебряков этой запиской.

«Как? Между женами турка есть русская. Она тоже, сердечная, в неволе изнывает, может, и она хорошего рода? Может, и ее так же продали в неволю, как продали меня? Хоть бы скорее приходила ночь… Ночью я узнаю, что это за невольница», — думал Сергей Серебряков и с нетерпением ждал ночи, условного часа свидания.

XXI

Была дивная чарующая ночь. Такие ночи обыкновенно бывают на юге.

Сергей Серебряков был давно уже на условном месте, вблизи садового киоска; он сидел на дерновой скамье и любовался прелестью ночи; под впечатлением этой ночи молодой офицер как бы забыл свое гнетущее положение.

У знатного и богатого турка в саду было действительно хорошо.

Кругом могильная тишина, ничем не нарушаемое безмолвие ночи; на ярко-голубом небосклоне, усеянном миллионами звезд, серпом смотрела на уснувшую землю луна-краса-вица. После дневного зноя в саду было прохладно. Какое множество деревьев лимонных, апельсиновых, померанцевых. Какие цветы прекрасные, чудные, заставляющие невольно удивляться всякого, росли в нем!..

Сад знатного турка был огромный и круто спускался к берегу моря.

Серебряков не мог оторвать своего взгляда от моря.

Виден был Босфор; далее виднелся волнообразный хребет гор, покрытых роскошной растительностью. Сады, дома, дворцы, виллы, мечети — все это, освещенное лунным светом, напоминало собою какую-то волшебную картину.

Серебряков так залюбовался этой картиной, что не слыхал, как подошла к нему та молодая невольница, которую он ждал.

Это была девушка чудной красоты. Голова ее была прикрыта белым прозрачным покрывалом, или вуалью, которое было откинуто назад и открывало лицо девушки. Большие глаза ее — синие, глубокие — ласково смотрели на русского невольника; глаза оттенялись длинными черными ресницами и восхитительно выделялись на нежном, бледно-матовом личике девушки. Темные, роскошные волосы ее, перевитые жемчужной ниткой, волнами катились из-под вуали по щекам и по пышным плечам.

Красавица улыбалась, смотря на Серебрякова, и ее маленький полуоткрытый ротик блестел рядом жемчужных зубов.

Восточный наряд молодых турчанок так к ней шел.

— Добрая ночь, мой брат, — тихо произнесла по-русски красавица, дотрагиваясь своей маленькой ручкой до плеча Серебрякова.

А тот, ослепленный чудной красотой девушки, как-то невольно вскрикнул.

— Прости, мой брат, тебя я напугала?

— Нет, нет. Не от испуга вырвался из моей груди крик невольный, я поражен был твоей красотой. Скажи, кто ты, по речи ты русская? — любуясь красотой незнакомки, спроси Серебряков.

— Я русская и есть.

— Как же ты в гарем попала?

— Меня продали, я прежде была невольница.

— А кто же ты теперь?

— Я жена Гемира.

Так звали знатного и богатого турка, которому был продал Сергей Серебряков.

— Мне двадцать лет. Уж третий год прошел, как я томлюсь здесь.

— А родом ты откуда?

— В Киеве я родилась, там и росла в доме отца с матерью; отец мой был родом черногорец, а мать русская. Мы богато жили в Киеве.