Золотой век - Дмитрий Дмитриев

— А ты боишься смерти? Не смерти бойся, а греха!

— Да, ты прав, отче, греха надо бояться. Я старался заглушить в себе этот страх… Я… я грешник, — с глубоким вздохом проговорил Потемкин.

— Покайся, освободи свою душу от греха, — посоветовал ему инок Мисаил. — И главное, не гордись своим величием, помни, что на земле ничто не вечно, — тихо добавил он.

— Помолись за меня, отче…

— Я за всех молюсь.

— В твоей молитве я нуждаюсь больше других…

И гордый всесильный вельможа низко поник своей тщеславной головой перед слабым телом, но крепким духом старцем-подвижником.

Прощаясь с ним, Потемкин предложил ему денег.

— Мне не надо; отдай неимущим, нуждающимся, а я взыскан от Господа, нужды ни в чем не имею…

Сколько ни просил князь Григорий Александрович, старец не принял от него подаяния.

Светлейший оставил его келью, унося в своем сердце глубокое уважение к старцу.

Простые, сердечные слова отшельника заставили задуматься «великолепного князя Тавриды».

«Он смерть мне предсказывает… Неужели я скоро умру? Мне хочется жить; мне надо жить… Надо хоть одну часть совершить того, что я задумал; а задумал я многое. Неужели и меня ждет такая же участь, как царя вавилонского Навуходоносора? Этот прозорливый старец меня к нему приравнивает. Да, да, надо смирить мне свою гордыню, оставить все и ждать смерти, — по словам старца так… Нет, нет, к бездействию я не привык, жизнь во мне бьет ключом, я не стар еще и успею замолить свои грехи под старость», — таким размышлениям предавался Потемкин, вернувшись к себе.

Ему доложили о приезде Суворова.

— Александр Васильевич, как я рад вашему приезду, — идя навстречу к своему гостю, весело и ласково проговорил Потемкин.

Герой Суворов с удивлением посмотрел на светлейшего; он никак не ожидал такой встречи.

Потемкин почему-то недолюбливал Суворова; может, завидовал его воинским успехам, его гению полководца.

— Садитесь, голубчик, и станем говорить, и говорить о многом. Вы, Александр Васильевич, догадываетесь, о чем я буду с вами речь держать?

— Догадываюсь, ваша светлость; помилуй Бог, догадываюсь.

— Ну, скажите, о чем?!

— О, турках, ваша светлость!

— Отгадали, отгадали. Эти варвары, эти поклонники ислама, как бельмо у меня на глазу.

— Надо снять, ваша светлость, это бельмо — снять, помилуй Бог!

— Сними, друг Александр Васильевич, сними, сослужи эту великую службу земле русской. Давай, герой, мне свою руку, и мы с тобой пойдем бить турок. Мы выгоним их из Европы, мы водрузим крест на храме св. Софии. Послужим, Александр Васильевич, и Богу, и матушке-царице, а там и на покой. Эта служба моя последней будет, — задумчиво промолвил светлейший, переходя вдруг с веселого тона на печальный. — Да, да, я выгоню турок из Европы и это будет последняя моя служба. Этим я надеюсь искупить все, — как бы сам с собой проговорил Потемкин.

— План хорош, ваша светлость, больно хорош, помилуй Бог! Только дадут ли вам его выполнить, — заметил князь Суворов.

— Кто… кто посмеет?

— Франция, ваша светлость, и другие европейские государства вступятся за турок. А то бы мы их вот как расчесали, помилуй Бог!

— Так и будет. Хотя бы вся Европа на нас вооружилась, а все же мы с тобой, Александр Васильевич, выгоним турок… Не так ли?

Долго еще князь Потемкин вел оживленный разговор с Суворовым.

Оба они увлекались и создавали широкие планы относительно наших дел на Востоке.

XVIII

Княжна Наталья Платоновна Полянская не ошиблась, говоря князю Потемкину, что ее жених жив.

Хоть героя нашего романа и вычеркнули из списка живых людей и похоронили его с воинскими почестями, но он был жив.

Нам придется вернуться на целые десять лет назад, к тому времени, когда Серебрякова напоил до потери сознания, подсыпав ему в вино «дурману», проходимец Михайло Волков.

После такого угощения бедняга Серебряков не скоро очнулся; так его и увезли из Петербурга.

А когда он очнулся, то был уже далеко от города.

Серебряков застонал от головной боли, открыл глаза и с удивлением осмотрелся кругом.

Он находился в душной низкой избе, с закоптелыми стенами, с двумя маленькими оконцами.

Серебряков лежал на каких-то подмостках, заменявших ему кровать; он с трудом встал, так как все тело у него болело, ныло, и подошел к покосившейся двери, чтобы ее открыть, но дверь оказалась запертой снаружи.

— Что это, никак я опять очутился в запоре, — вслух проговорил Серебряков и приблизился к окну. Взглянув в него, он невольно подался назад: у окна стоял с ружьем в руках солдат.

— Меня стерегут, часовой с ружьем… Что все это значит? Где я? И что со мной? Неужели опять под арестом!… Но ведь меня выпустили из крепости… Мне попался какой-то странный человек, он угостил меня на Невском в кабачке и вином, и едой… Куда-то повез… Я все это припоминаю… Я уснул и долго ли спал — не знаю… Надо узнать, что все это значит?

Серебряков подошел к двери и стал в нее барабанить и руками и ногами.

Послышался стук замка; дверь кто-то отпирал; вот она отворилась, и на пороге появился Михайло Волков. Недобрым взглядом окинул он Серебрякова и холодно спросил:

— Что вы стучите?.

— А это вы, вы… Вы прикинулись моим приятелем… Скажите, куда вы завезли меня? Где я? Я помню, вы поили меня вином и куда-то повезли? Ну, что вы молчите, говорите же, говорите? — быстро сказал Серебряков, теребя за рукав Волкова.

— Прежде всего оставьте мой рукав и успокойтесь.

— Мне успокоиться, мне? Когда я из одного несчастия попадаю в другое, из одной тюрьмы в другую… Мне успокоиться!

— А если вы станете волноваться и кричать, то я уйду.

— Уходите, уходите, и я уйду, — нервно крикнул Серебряков.

— Нет, вы не уйдете.

— Как не уйду?

— Да так, вы будете сидеть здесь под замком.

— Под замком? Опять под замком? Стало быть, я…

— Вы — мой арестант, — невозмутимо промолвил Волков, торжествующим взглядом посматривая на Серебрякова.

— Арестант… Вы… вы… смеетесь надо мной.

— Не думаю…

— Как же я попал к вам под арест… Кто же вы?

— Я сыщик, только не простой, а главный.

— Что вы сказали?… Вы… вы сыщик; как же это вы поили меня вином сегодня…

— Вы ошиблись, это было не сегодня, а вчера, вы проспали почти сутки… Мне надо было увезти вас из Питера без скандала, тихо, вот я напоил вас и увез из Питера.

— Так это вы притворились, что мне сочувствуете!

— Уловка, хитрость сыщика.

— Честная уловка, нечего сказать, — желчно промолвил бедняга Серебряков.

— Что делать, — служба.

— Куда же вы меня везете?

— Я не должен бы вам этого говорить, но я питаю к вам какую-то симпатию.

— Так, так… эта симпатия и заставила вас напоить меня до бесчувствия и предательским образом завладеть мною.

— Повторяю, моя служба заставила меня так с вами поступить.

— Благородная же ваша служба.

— Службы бывают всякие, государь мой.

— Да не в том дело, говорите, куда вы меня везете?

— Далеко, очень далеко…

— Да, куда, куда? — не спросил, а нетерпеливо крикнул Серебряков.

— В Сибирь, — холодно ему ответил Волков.

— Не может быть!… Я не совершил никакого преступления, за что же меня ссылать в Сибирь, что я сделал?

Бедным Серебряковым овладело отчаяние.

— Я ничего не знаю и исполняю, что мне приказано. Я жалею и сочувствую вам…

— Не нуждаюсь я ни в вашей жалости, ни в вашем сочувствии. Слышите ли вы?

— Слышу, не глухой и притом вы так кричите, что услышал бы и глухой…

— За что же эти муки, за что?… Ведь меня нашли невиновным и выпустили из крепости…

— Это, государь мой, была одна только комедия — вы осуждены, а вам только сказали, что вы помилованы…

— Но ведь меня выпустили, я ходил на свободе… Я… я мог бы куда-нибудь уйти, уехать…

— Никуда бы вы не ушли и никуда бы не уехали.

— Почему, почему?

— А потому что я следил за каждым вашим шагом, за каждым вашим движением.

— Этого еще не хватало, чтобы в Сибирь меня отправить, ни в чем невиновного.

— Послушайте, Серебряков, мне вас жаль и я хочу вам помочь, — после некоторого размышления промолвил Волков.

— И за помощь потребуете деньги, а у меня ничего нет, я… я нищий.

— А вы слушайте и не перебивайте меня. Денег с вас теперь я не спрошу, вы отдадите тогда, когда женитесь на княжне Полянской.

— Как, разве вы знаете!… — с удивлением воскликнул Серебряков.

— Я сыщик и должен все знать. Итак, когда вы женитесь на княжне, в ту, для вас счастливую пору вы мне дадите тысячи две-три…

— Вы смеетесь надо мною, господин сыщик, я… я никогда не женюсь на княжне.