Жизнь и деяния графа Александра Читтано. Книга 5 (СИ) - Радов Константин М.

Поэтому в Тайболу отправлен был заказ на новую огненную машину, в главных своих частях подобную прежней, только на порядок более легкую. Сам же я, вместе с заметно повзрослевшими от пережитого мальчишками, принялся мастерить большую птицу.

Кстати, полеты здешние отнюдь не остались тайною для мира. Да и мудрено было б оные утаить, когда шестисаженная монстра чуть не каждый день выписывала круги над побережьем. Близлежащая Кафа посещается множеством торговых судов: не только турецкая столица, но также Ливорно и Марсель имеют частые сношения с нею. Обычный путь к проливам идет в сем месте вдоль крымского берега. Купцы и шкиперы не делают из виденного в Черном море секретов; если ж говорить о матросах — они любому, кто развесит уши в портовом трактире, такого порасскажут… Всех превзошла вскормленная восточными сказками фантазия турецких денизчи. В обратной передаче моих торговых агентов, блуждавшие по Константинополю слухи звучали один другого жутче и диковиннее. Одни говорили, что Шайтан-паша вывел породу небывалого размера орлов; другие — что нашел кладку птицы Рух, описанной великим путешественником ибн Баттутой, и теперь разводит крылатых гигантов, как курей; третьи рассказывали о летающих огнедышащих драконах. Вся эта сказочная живность, по мнению осман, притравливалась на правоверных и должна была стать в строй русской армии при скором нападении оной. Наш новый посол Обресков даже представил в Диван специальный меморандум, опровергающий сии злонамеренные измышления — но, как водится, лживым словам коварного гяура никто не поверил.

Французские газеты не слишком далеко от сих баснословий ушли, собирая, видимо, новости в кабаках самого дурного пошиба. Старый приятель мой Вольтер, коий мог бы возжечь свет истины, развеяв напущенный газетерами туман, занят был собственными бедами: поссорясь с Фридрихом Прусским и покинув негостеприимный Берлин, тщетно искал новое пристанище. Заподозренный в похищении стихотворных рукописей недавнего покровителя, он угодил во Франкфурте под арест и на какое-то время пропал из виду. Его легкомысленные соплеменники, ничем не сдерживаемые, обратили байки о моих делах в нечто совсем уже фантастическое. Британцы вели себя солиднее. Члены Королевского общества, верные девизу «Nullius in verba», сиречь «Ничего со слов», послали мне запрос через президента своего, графа Маклесфильда; однако письмо это, стараниями клевретов Бестужева, заплутало в недрах российского почтового ведомства и нашло адресата с полугодовым опозданием. Разумнее всех оказались трезвомыслящие немцы. Цесарский посол в Санкт-Петербурге фельдмаршал-лейтенант фон Претлак имел удовольствие лично наблюдать масленичный полет на Воробьевых горах, отослал в Вену подробнейший рапорт, а теперь, будучи заменен в русской столице графом Эстергази, вернулся в отечество. Его детальные и по-военному точные сообщения, лишенные невероятных выдумок, до которых столь охоча толпа, были зато самыми достоверными.

Именно в его докладах и появилось название, ставшее нарицательным для летучих машин. Барон просто перевел употреблявшееся мною имя «Шелковая птица» как «Seidenvogel», приложив оное не к одному определенному аппарату, а ко всему роду оных. Отныне и впредь, для читающей публики все артифициальные птицы стали зайденфогелями! Могли бы, вообще-то, меня спросить… В таких случаях надо брать корни из благородной латыни, а не из грубой речи германских варваров. Но теперь уж не исправить: прокукарекано!

Как ни спешили мы построить новую «птичку» до зимы, гонку с уходящим теплом проиграли. А виноват в том Алешка, лучший и почти единственный наш летун, потребовавший радикальным образом переделать всю комбинацию управляющих шкотов. Не первый раз уже — но совершенству, как известно, предела нет. Порадовало, что парнишка сумел выстроить целую сложную систему в собственном уме и обосновать, чем она лучше и правильнее старой. Значит, учится помаленьку использовать для полета и разум, не одно только голое чутье! Бог даст, найдет со временем словесное выражение для тех тонких воздействий, кои отделяют полет от падения, а жизнь летуна — от его смерти. Но, пока все новшества довели до ума, пока нашли новый баланс меж прочностью и весом, в горах прошел уже первый снегопад. Машину все-таки опробовали (для начала, с одним человеком в корзине), улучив редкий момент сухой и относительно тихой погоды; однако научение en masse искусству полета пришлось отодвинуть до будущей весны. Зато заложили дополнительно сразу четыре больших птицы.

Место для столь обширных работ теперь имелось. Растрелли-младший, сочинивший прожект моего палаццо, главную залу размахнул чуть не с кафедральный собор, предназначая для балов и приемов. А кого мне в ней принимать?! Какие, к лешему, балы может задавать опальный вельможа на крымском фронтире? Собственной рукою изменил начертания архитектора и внес поправки в конструкцию стен, дабы без риска обрушения пробить в антифасаде не дверь, а необъятной ширины ворота, — и вот, пожалуйте, мастерская летучих машин. Прочие помещения, лишь часть коих достроена (и то без окончательной отделки), населены были с казарменной плотностью: молодые «птицестроители», вызванные им в помощь мастера с заводов, наемная стража, плотники, кровельщики, штукатуры… Не жил смолоду аристократическим манером — так и в старости нехрен начинать! Одну только комнату себе оставил: кабинет, он же спальня, столовая и гостиная; рядом каморка для секретарей. С рассвета до глубокой ночи кипят дела. Слава Богу, хоть Компания теперь управляется сама собою и не требует прямого вмешательства.

Крымская зима коротка. Уже в феврале случаются такие оттепели, когда южный ветер дышит весною, а погода напоминает скорее среднерусский апрель. Потом, правда, возвращаются холода, сырость, угрюмые тучи. Свирепые штормовые волны с грохотом разбиваются о ступени моей дворцовой лестницы, наполняя воздух мириадами соленых брызг… Все равно, у Черного моря зимовать веселее, чем на севере. К приходу настоящего тепла мы не только достроили начатые машины, но в ходе сей работы изготовили набор стапелей и шаблонов, позволяющий делать «птичек» быстро, дешево и в точном соответствии с утвержденным образцом — как, в свое время, галеры в венецианском Арсенале. Не все из моих людей понимали, зачем это нужно: иные шептались, что старик, дескать, выжил из ума.

А если даже и выжил — не их собачье дело! Когда, после пробных полетов с мешком песка вместо пассажира, Алешка доложил о готовности подняться в небо вдвоем, и ребята мои заспорили, кому первому испытать сию участь… Никто не ожидал. Отговаривали, умоляли, пытались на колени вставать… Но я велел закрыть пустоглаголивые рты, потому как ничьих резонов не спрашиваю. Место это мое. И если б сама императрица вдруг чудом небесным здесь явилась, дабы мне сие запретить — покорства бы она не снискала.

Холопей моих можно было понять. Случись некому потускневшему сиятельству покинуть сей бренный мир, их положение сильно переменится к худшему. И что теперь: забиться в тихий угол, сидеть, дрожать, сберегая свою никчемную жизнь?! Все равно ведь не сбережешь: смерть найдет и в собственной постели. Конечно, по справедливости надлежало бы крепостных пустить на волю. В крайности, по завещанию; а лучше — заранее, ибо посмертные распоряжения усопшего исполняются далеко не всегда. Только где она, та воля? Во-первых, нет установленной процедуры, подобной, к примеру, древнеримской. Есть способы переменить сословие, но весьма затруднительные и крючкотворные: явно, что в самой возможности такой перемены власти видят недоистребленное покуда зло. Во-вторых, кто у нас вольный? Даже дворянин, по сути, есть государев раб, и в обращениях на императорское имя вполне добровольно, сам, рабом пишется. Свободны на Руси лишь волки лесные, да их двуногие собратья — разбойнички.

Да еще я каким-то чудом в сию премилую компанию затесался. Вот, ей-Богу, честно скажу: всю жизнь что хотел, то и делал. Чины, награды, тюрьмы, приговоры… Средства, придуманные властителями, дабы направлять в желаемое русло действия подданных, как-то меня не цепляли. То есть, физически вполне цепляли, даже очень и весьма, но не побуждали уродовать свой дух, дабы втиснуть его в казенное прокрустово ложе.