Жизнь и деяния графа Александра Читтано. Книга 5 (СИ) - Радов Константин М.

Юные мои слуги нередко сопровождали хозяина: в летнюю крымскую жару бесчеловечно было бы заставлять их целыми днями трудиться в мастерской либо сидеть над книгами. В южных странах лишь утреннее время, от рассвета до прихода зноя, годится для дел. Потом, по медитерранскому обычаю, наступает сиеста. Ну, а к вечеру… Во второй половине дня каждый занимался, чем нравится. Предоставить ученикам свободу — лучший способ узнать, чего стоит каждый из них. Кого имеет смысл учить дальше и растить в настоящего помощника, а кому не подняться выше подмастерья. Алешка Новоселов вначале регулярно седлал дареного конька и ездил за мною, как привязанный; затем куда-то стал пропадать. Однажды, возвращаясь в усадьбу по гребню горы, великанской стосаженной ступенью возвышающейся над долиною Поссидимы, я узрел хорошо знакомого каурого мерина мирно пасущимся на скудной, высушенной солнцем, траве. Где хозяин его? Дав знак никому не следовать за мною, пустил коня шагом… На самом краю, где плато обрывается крутым склоном, виднелась худенькая полудетская фигурка с простертыми по сторонам руками. Парнишка не замечал меня, уставясь во что-то пред собою. Достал зрительную трубу, глянул: серо-пестрый канюк парит в идущих от раскаленной земли струях воздуха, лениво подруливая крыльями и высматривая зорким оком добычу; а тощие алешкины ладони, раскинутые в подражание птице, вторят неторопливым движениям. У многих летучих хищников крайние маховые перья бывают растопырены в виде пальцев; так вот, кисти мальчика настолько им уподобились, что казались не совсем уже человеческими. Люди так не умеют, мышцы и суставы иначе устроены! Вот, сейчас шевельнет плечами — и «двуногий бесперый» обернется пернатым, руки обратятся в крылья, влекущие небывалое существо в бесконечную синюю даль…

— Алеша!

Наваждение сгинуло, как не бывало. Паренек обернулся — и смутился, будто его застали за отроческим грехом. Мне тоже почему-то стало неловко. Жаль стало исчезнувшего волшебства, кое столь опрометчиво спугнул.

— Алеша, давай на него вместе посмотрим.

Но канюк, верно, не признал меня за своего. Безо всяких видимых усилий уплыл в сторону, шагов на триста вдоль гребня, подальше от сомнительных подражателей, и там продолжил охотничьи забавы. Я оценил окружающее практическим взглядом и поощрительно улыбнулся пареньку:

— Хорошее место ты нашел. Морской бриз упирается в кручу и дует, считай, снизу вверх. Долина внизу ровная, надо лишь кое-где кусты вырубить, да камни убрать. Верх горы еще лучше: глаже, чем Аппиева дорога. Прикинь, где лучше всего артифициальную птицу разгонять для взлета.

У мальчишки губы задрожали; он глянул взором смертельно раненого олененка и вдруг разразился слезами.

— Ты что, Алексей?! Обидел кто?

— Я думал… Надоело Вам… Месяц, как приехали, а ничего почти не двинулось. Колеса какие-то дурацкие… Думал, забросили это дело, и я больше никогда не полечу…

— Глупый ты еще. На вот платок, вытри сопли! Когда спешить следует, а когда не надо — от правильного ответа на сей вопрос зависит жизнь. Твоя жизнь, между прочим, не чужая!

— Да и пес с нею. Ежели не летать, она мне без нужды.

— Ну точно, дурачок деревенский. Станешь так рассуждать, отправлю назад в Бекташево гусей пасти. Даже не коров: на них ума поболее надо.

— Не отправите. Коли не бросили прожект… Без меня не выйдет. Кто другой — точно убьется, а я нет. Больше никто не сумеет: одному мне Господь дал…

— Уймись, говорю! Не то, вот ей-Богу, велю высечь! Дал или не дал, хвастовство — грех, и немалый!

Переходы между отчаянием и самодовольной уверенностью совершались у моего внучонка легко и быстро. Будь я уверен, что розги могут от сей душевной шатости вылечить, точно бы воспользовался этим средством. Увы, надежды не было: согласно долговременному опыту человечества, наказания на теле еще могут оказаться уместны в отношении флегматиков или сангвиников, будучи же применены к меланхоликам и холерикам — в большинстве случаев приносят вред. Кроме того… Черт побери, парень действительно был незаменим! Столь редкий в крестьянской породе нервический склад организма одарил его невероятной, нечеловеческой чуткостью к движениям воздуха и эволюциям артифициальной птицы. Он правил сею машиной, словно рожденный для небес: не тратя ни мгновения на раздумья, легко и безукоризненно точно. Поколебать алешкину монополию мне, при всем старании, не удавалось, ибо ни один другой ученик не обнаруживал и малой доли его талантов.

Дарования эти вскоре пригодились. «Шелковая птица» на длинной привязи каталась по полю за упряжкой: благодаря новым колесам, легко и плавно. Ее младшая сестра, тоже обтянутая лионским шелком для полета, составляла необходимый резерв. Ребята забирались в корзину по жребию, чтоб никому не было обидно. Пока от земли не отрывались, ничто не нарушало благолепия. Вот когда я разрешил чуть-чуть, не выше аршина, подлетать и сразу опускаться назад — пошли неудачи. Машина скакала раненою куропаткой; через три или четыре попытки треснула колесная ось; только заменили — следующий несостоявшийся летун зацепил землю концом крыла, порвал шелк и сломал несколько поперечин. Дня на три добавил работы.

Алешка взирал на сии потуги с высокомерием небожителя. После зимних приключений на Воробьевых горах и воспоследовавшего приема у императрицы, в нем пробудилась отвратительная заносчивость. Некоторая доля товарищей приняла эти амбиции как должное, охотно покорилась самозваному вожаку и старалась ему всячески подражать; другие ненавидели, завидовали, называли за глаза «сыном байстрючки» и не пускали в ход кулаки только из-за страха наказания. В конце концов, неумеренное самомнение отрока дошло до такой степени, что возглавлявший ребячью артель Семен Крутиков тоже почувствовал себя уязвленным и принялся ратовать за равенство и справедливость. Нехорошо, мол, когда трудятся вровень, а слава и высочайшая милость достаются лишь одному.

Что ж, мне тоже казалось невредным щелкнуть мальчишку по носу, дабы не слишком оный задирал. Но ситуация вывернулась наизнанку: выходило, что терпеть придется моему сиятельному органу обоняния. Ну, и семкиному курносому, в первую очередь. Секретарь глянул виновато… Я развел руками: мол, что делать… Обосрались. Бывает. Разгребай.

Алексей снизошел на уговоры Крутикова и почтил благосклонным вниманием резервную птицу. Поиграл тягами и стременами; прокатился вначале без подлета; выждал, пока переменчивый ветер устоится — и махнул форейторам рукою. Упряжка помчалась, влача за собою машину… Отрыв ее от поверхности произошел так плавно, что сразу и не заметишь. Обратный маневр был совершен столь же искусно. Все разразились восторженными криками: неприязненные чувства к герою дня оказались на время забыты.

Жеребьевку похерили. Вернее сказать, отложили: до полного исправления поврежденной летучей машины. На уцелевшей весь остаток дня катался только один из отроков — понятно, кто. Когда распрягли усталых лошадей, а парни мои дружной ватагой двинулись к морю, смывать с разгоряченных тел засохший пот и едкую местную пыль, он не пошел вместе со всеми, а обратился ко мне.

— Я готов, Ваше Сиятельство.

— Торопишься. Надо бы два-три дня покататься, прежде чем на гору лезть.

— Совершенно незачем. С колесами, или без них — летать просто.

— Тогда скажи, почему тебе просто — а другим никак?!

Парнишка на мгновение сделал гордо-замкнутую мину, будто желая сберечь секрет для одного себя, но тут же принял более снисходительный вид. Его сегодняшняя над нами виктория и так выглядела весьма убедительной; теперь триумфатор мог позволить себе немного великодушия. Да и сильно ссориться со мною пока опасался.

— Сразу было видно, что без встречного ветра скорости не хватает. При слабом ветре тоже. Упряжка хорошо тянет: взлетая, можно взять чуть покруче, нежели на горке… Но совсем немного. Задерешь нос на долю градуса выше, и воздух перестанет держать. Свалишься вбок, крыло сломаешь — как оно у Егора и вышло. Кстати, из всех сегодняшних попрыгунчиков он лучший: другие не сумели поломать машину, понеже утратили воздушную опору в самый момент отрыва от земли. А Егорка полсекунды удержался.