Жизнь и деяния графа Александра Читтано. Книга 5 (СИ) - Радов Константин М.

— Вопрос-то не о том. Вот тебе «сразу видно»… А остальным не видно ни черта! Как угадать скорость, позволяющую оторваться от земли, не грянувшись в следующий миг об нее харей?! Как ловить нужную «долю градуса»?

— Не знаю. Просто чувствую, и все. Ваше Сиятельство изволили однажды птице-чижику меня уподобить… Его, мол, сам Господь летать научил, и Ньютоны с Бернуллями для сего не надобны… Вот и мне тоже. Это не от науки. От Него.

Еле сдержался, чтоб не выругаться. Упруг подлунный мир! Сколько ни усиливайся согнуть оный на свой лад — выворачивается, как непослушная пружина. Еще и не угадаешь, где твоим пальцам достанется. Десятки тысяч людей согласными действиями служат моим замыслам — а один упрямый мальчишка (к тому же, по крови не чужой) не желает быть глиною в ладонях скульптора, уподобляясь скорее острому стеклянному осколку…

Впрочем, на следующий день разногласия наши с Алешкой утратили, ежели не смысл, то срочность: погода испортилась. Порывистый норд-вест нагнал дождя с грозою; иссохшие поля и пастбища жадно впитывали долгожданную влагу; избыток ее превратил пустые русла ручьев и речек в мутные ревущие потоки. Шатры наши армейские насквозь промокли. Обе летучие машины, к счастью, помещались в главной зале палаццо. Временное парусиновое покрытие, натянутое на новых стропилах, защитило их, когда разверзлись небесные хляби.

Покуда не было особой нужды, я со своими людьми в дом не лез: жить в полевом лагере гораздо приятнее, чем на стройке, где ведутся работы. Теперь, призвавши седобородого Лазаря Мовсесяна, главного строительного подрядчика и (переводя на европейские понятия) цехового старосту здешних каменных дел мастеров, велел освободить место для меня с «птичьей командой» в левом крыле дворца, где ночевали его работники. Правое занимали солдаты кафинского гарнизона, отпущенные комендантом фон Герцфельдом на вольные работы и возможности потесниться не имевшие: во всех пригодных для обитания комнатах у них и так громоздились полати в три яруса.

Мовсесян, восприявший свою должность еще при султанской власти, раз от раза возобновлявший порушенное русскими пушками, теперь же работающий на того, кто больше всех старался здешние города стереть с лица земли, вначале относился ко мне с большой опаской. Постепенно убедившись, что страшный Шайтан-паша никого зря не казнит, человечину на завтрак не кушает, с умными людьми беседует без чинов — он попривык и осмелел. Как-то раз я у него спросил:

— Нынешняя Кафа — бледный призрак той, что была раньше. Жителей едва ли треть осталась, а уж богатства… Жаль, наверно, прежнего благосостояния?

— Зато не под иноверною властью…

— Так, значит, иноверная была в чем-то лучше, умнее христианской — раз торговля и ремесла при ней процветали, а ныне чахнут?

Армянин глянул с опаской: лукавство в разговоре с таким собеседником не проскочит, за правду же — как бы не пострадать… Потом решился:

— Жители магометанской веры частью уплыли в Анатолию, частью ушли за горы, в ханство. Кое-кто и хотел бы остаться, но Ваше Сиятельство изволили раздать оружие нашим неразумным детям… Целые кадылыки совсем обезлюдели.

— Расчет был на христианских переселенцев из османских владений: если б они пришли, как ожидалось, на опустевшие места, хозяйство не упало бы столь значительно.

— Они предпочитают Азов или низовья Днепра, где безопаснее. Здесь, в Крыму, под вашей властью только приморская полоса, ограниченная горами. Дальше — ханство… Если даже хан стремится к миру, он просто не в силах уследить за всеми подданными. При турках порядка было больше. Они держали в узде татарских удальцов, не сдерживая карающую руку, и те принимали наказание, как от родного отца. Султан для них мало, что единоверец — еще и халиф, глава всех правоверных. Против него бунтовать — харам, грех… А против русской власти? Ваши начальники стерегутся, чтоб магометан не обидеть, только проку от того мало…

— Погоди, сменится поколение или два. Мы с тобой, правда, не увидим… У России есть многовековой опыт правления магометанскими странами: Казанью и Астраханью — двести лет, Касимовым — триста…

— Те места, Ваше Сиятельство, далеки от владений Порты Оттоманской. Здесь же — до Города три дня морем, если ветер попутный. А до вашего Санкт-Петербурга сколько отсюда скакать? Да и помимо этого, народы меж собою различны. Вот, наших взять: мы больше склонны к мирным занятиям. Османы пришли с непобедимой силой — делать нечего, покорились. Пашем землю, строим дома, платим подати. Теперь явились русские… Слава Христу, конечно, что явились…

— Но если б нет, вам и под султаном жилось неплохо. Да ладно, не оправдывайся: все понимаю и вовсе не требую, чтоб весь народ армянский в едином порыве решил восприять мученическую смерть за веру. Ты о чем сказать-то хотел? О несклонности крымцев к мирной жизни?

— Это воины по духу, Ваше Сиятельство. Ждать, что племя столь гордое удовольствуется пастьбой своих баранов и продажею шерсти на вывоз, навряд ли можно. Османы же не упустят случая, дабы самых буйных и беспокойных из них еще подстегнуть, ссоря с русскими для собственной пользы…

— Разумеется, турки будут стараться. Насколько успешно — не скажу заранее. Во всяком случае, моя совесть чиста: заключенный мною от имени Ее Императорского Величества трактат дает что крымцам, что прибрежным отуреченным черкесам даже больше воли, чем они имели под султанскою властью. Не оценят выгод своего нынешнего положения, не захотят или не смогут жить мирно — что ж, это будет их собственный выбор. Ставши передовым отрядом священной войны магометан, сии народы попадут меж нами и Портой, как зернышки между жерновами.

Беседы о нравах и стремлениях народов Крыма были всего лишь данью праздному любопытству: прямого влияния на иностранную и внутреннюю политику империи я не сохранил. Как только горячее южное солнышко высушило размякшую от дождей почву, возобновились подготовительные работы к воздушным опытам. Они вновь затянулись, понеже за время вынужденного перерыва появилась новая идея по части запуска в полет артифициальных птиц. Как иногда случается, умная мысль, забредшая мне в голову, оказалась случайным порождением чужой глупости. А дело было так. Антип Сиротин, поставленный мною начальником машинного департамента на Южном чугунолитейном заводе, стремглав кинулся доказывать свое усердие: выписав из Тайболы забракованные мортирные стволы, употребил оные (сразу четыре штуки) для создания огненной машины. По вырабатываемой силе, это его творение должно было оказаться непревзойденным. Так и вышло; да только вот котел, питающий железного монстра горячим паром, даже и близко не отвечал потребности: ежели разжечь самое сильное пламя, поднять упругость пара до предела возможного, а затем пустить машину — едва разогнавшись, она теряла ход. Сам Антип немедля мне о сей беде сообщил, потому как в ином случае я узнал бы о том от Селифана Пыжова, его заведомого недоброжелателя, что было бы значительно хуже.

Ну, вот. А у меня в голове накрепко засели алешкины слова, что, дескать, у лучшей моей упряжки быстроты не хватает, чтобы при отсутствии хорошего встречного ветра поднять в воздух взлетающую «птичку»… И смутно рисовалось в уме нечто вроде механической лебедки с громадной часовою пружиной, способной выдать изрядное усилие на короткое время: пять или десять секунд. Будь поблизости отвесные скальные обрывы, употребил бы опускающийся на канате груз; но такие скалы имелись лишь в местах, весьма удаленных от моего имения и пока еще недостаточно безопасных. Перечитал антипово слезное послание, представил его машину в деле… И сказал мысленно: «Ага!» После сего просмотрел иные рапорты, убедился, что нехватка воды в прудах заводу нынешним летом не грозит — и отписал механику, что ему, конечно, следовало провести нужные опыты и расчеты для определения подобающих размеров котла; надеюсь, что в следующий раз он не преминет оные сделать; но прямо сейчас надобно его детище разобрать, погрузить в Анненхафене на посланное от меня судно и доставить в Поссидиму. Как есть, без переделок. И самому вместе с ним прибыть — коли найдет, на кого оставить департамент.