День восьмой - Торнтон Найвен Уайлдер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
…Сейчас я пользуюсь большим успехом, но он все равно платит мне мало, поэтому я, бывает, пропускаю спектакль, и тогда меня кто-то должен заменить.
…Вечером минувшей субботы меня уволили. И ты понимаешь, за что. Он просто ненавидит меня. Я опять вернулся в салун, но он пришел туда и стал уговаривать вернуться. Он не может без меня обойтись: я уже достаточно популярен.
…Нет, я не собираюсь становиться актером: актерство – вещь несерьезная. Занимаюсь этим для заработка. Может, подамся в детективы, или начну писать про путешествия, или защищать заключенных и разрушать тюрьмы. Ты представляешь, я, оказывается, могу лечить людей. Еще когда был в психушке в Сент-Луисе, я вылечил столько больных, что врачи избавились от меня с радостью. Я даже девушку вылечил. Там мужской сад, – или лужайка, или как там у них называлось это пространство, отделялось от половины, предназначенной для женщин, высоким проволочным забором. Каждое утро под деревом у забора сидела девушка. Санитарка сказала, что она не разговаривает, потому что считает себя камнем. Я тихо заговорил с ней, глядя в сторону. Сказал, что она вовсе не камень, а дерево. Через три дня девушка уже сама сказала мне, что она дерево, и помахала в воздухе руками. Я сделал вид, что не услышал ее, и начал говорить, что она прекрасное животное: может, олень, а может, лань. Прошло еще несколько дней, и девушка сказала, что она олень, поднялась и пошла разгуливать по лужайке. В конце концов, она снова превратилась в девушку. Пациенты-мужчины могли подойти ко мне и спросить: «Когда мы опять будем петь «Глори, глори, аллилуйя»? Это такой способ лечить душевнобольных: пением и танцами, – но мне не хочется быть целителем, у меня от этого появляются жуткие головные боли. Профессии разрушителя тюрем не существует: ее я придумал сам. Это человек, который устраивает в местах заключения беспорядок, призывает к бунту и стремлению выйти на свободу. Я придумал множество способов устраивать это.
…На каждого человека, который ест досыта, приходится десять (а может, и сто) вечно голодающих. На каждую девушку или леди, которую знакомые осыпают комплиментами, а мужчины мечтают взять в жены, приходится дюжина других девушек, у которых нет шанса. За каждый вечерний час, проведенный в семье, в атмосфере добра и дружбы, кто-то платит, кто-то, даже неизвестный им. Я совсем не имею в виду, что в мире огромное количество бедняков и нищих. Все намного серьезнее. Взгляни на всех этих больных, калек, уродов и отверженных. Вот таким Господь создал мир, и уже не в силах остановить все это или изменить. Некоторые люди становятся отверженными еще до своего рождения. Тебе это может не понравиться, но я знаю: Бог не бросает отверженных. Они козлы отпущения, парии, которые расплачиваются за остальных и несут на своих плечах благополучие дома. На сегодня достаточно».
Фелисите – Джорджу (январь, 1905 г.)
«О, Джорди, я еще раз хочу попросить у тебя разрешения показать maman твои письма. Ты забыл, какая у нас maman сильная. Ты говоришь, что хочешь, чтобы она была счастлива. Глупый ты, Джорди! Да разве можно быть счастливой, оставаясь в неведении? Чем больше maman будет знать правды, тем счастливее будет. Умоляю, позволь мне…
…Что ты имеешь в виду, когда говоришь о козлах отпущения и париях? Ты ходишь к исповеди и на службу? О, Джорди, это все искренне? Что значит: ты никогда не будешь счастлив? Откуда тебе это известно? Ты что, пытаешься вызвать к себе интерес, изобразив трагическую персону? Мне трудно тебе верить, пока я не пойму, насколько ты искренен. Ты помнишь проповеди о необходимости быть искренней, которые постоянно читал мне? Помнишь, как говорил, что Шекспир и Пушкин стали великими только благодаря тому, что с детства, строго, словно полицейские, контролировали свои мысли и не позволяли, чтобы хоть малейшая доля неискренности проникала в них? Помнится, кое про кого ты говорил, что он все время позирует, как тебя трясло от одного этого слова. Иди в церковь. Христианам не пристало позировать».
Джордж – матери (Портленд, штат Орегон, февраль)
«Большое спасибо за письмо. Я прочитал в газете, что произошло с pere[72], но ничего не знал про мистера Эшли. Это чудо какое-то, что кто-то его спас… У меня все прекрасно. Да, и ем, и сплю хорошо. Chere maman, мистер Уиллс все так же приезжает в Коултаун раз в месяц, чтобы фотографировать? Мне больше всего на свете хочется иметь ваше с девочками фото, и отдельно твой большой портрет, а еще – мисс Дубковой. Вкладываю в конверт пять долларов. На прошлой неделе ничего тебе не писал, потому что никаких новостей не было. Все чудесно. Может, мне удастся выступить в «Шейлоке» и «Ричарде III». Наша труппа Шекспира не играет, но здесь, в Портленде, десять лет назад обанкротилась труппа с репертуаром из шекспировских пьес. На складе так и остались лежать костюмы и декорации, и наш антрепренер может приобрести их почти задаром, хотя все, наверное, уже превратилось в хлам. Я уже начал учить роли, так что каждая минута на счету».
Юстейсия – Джорджу (4 марта)
«Мы с твоей сестрой сшили тебе костюмы для «Шейлока» и «Ричарда», прежде изучив все иллюстрации, какие только смогли найти. Нам очень помогла мисс Дубкова. Сообщи, хоть приблизительно, какого размера платья носит мисс Томпсон и какого цвета у нее волосы и глаза. Да, дорогой мальчик, услышал бы ты, как мы весело смеемся… И успокой меня, подтвердив, что честно исполняешь свой христианский долг».
Флорелла Томпсон – Юстейсии (Сиэтл, штат Вашингтон, 1 мая)
«Дорогая миссис Лансинг, таких красивых костюмов мне никогда не доводилось носить. Этой весной я немного прибавила в весе, и получилось очень удачно, что в складках и вытачках вы заложили запас ткани для переделки. Сейчас костюмы сидят на мне идеально. Здесь, на севере, бизнес идет вяло, и поэтому мой дорогой муж отложил постановку Шекспира до осени. Ваш сын Лео – поразительный актер. Можете быть уверены, он далеко пойдет. Кроме того, Лео еще и потрясающий человек. Могу представить, сколько радости он вам приносит. От всего сердца
