День восьмой - Торнтон Найвен Уайлдер

Флорелла Томпсон.

P. S. Вкладываю фотографию сцены из «Тайны Берилл», на которой я в костюме Порции. Вы узнаете своего сына? Слева – мой муж».

Джордж – Фелисите (Сиэтл, 4 мая)

«Это случилось три года назад, день в день. Как сказал другой актер, sic simper tyrannis[73]. Я снял комнату подальше от театра, над скалой, о которую бьются океанские волны. От их шума я хорошо сплю, мне не снятся кошмары. Надо сказать об этом maman. Пока пешком добираюсь до своего жилища, а мне требуется два часа, я пою, кричу, читаю стихи… Ненавижу искусство! Ненавижу живопись и музыку, но очень хочется самому рисовать, писать прозу и сочинять музыку, потому что мир вокруг в тысячу раз прекраснее и огромнее, чем люди могут это увидеть. То, что они называют искусством, не стоит и ломаного гроша, если только оно не привносит в мир то, о чем я пою, когда иду к океану. Мне это известно, потому что я смотрю на все со стороны. Я посторонний. Мистер Эшли тоже прекрасно это понимает, где бы он ни был сейчас».

Юстейсия – Джорджу (4 мая)

«Я только что вернулась с могилы твоего отца. Становясь старше, мы обретаем дар понимать других глубже и любить бескорыстно.

Мой дорогой Джорди, я уже давно убедилась, что люди, которые говорят со своими ближними лишь о том, что едят, во что одеваются, сколько зарабатывают, куда отправятся (или не отправятся) на следующей неделе, делятся на два типа: у одних совершенно отсутствует внутренняя жизнь, а вторым их внутренняя жизнь приносит столько мучений, что они одержимы сожалениями и страхами. Однако Боссюэ считал, что нет никаких двух типов: люди во всем мире сосредоточиваются на внешнем для того, чтобы не думать о смерти, болезнях, одиночестве и угрызениях совести.

Для меня твои письма – настоящее сокровище, но мне не хватает в них отражения твоей внутренней жизни, которая всегда была у тебя напряженной, яркой и богатой. О, как ты обычно спорил: вся душа была видна в твоих глазах, слышалась в звуках твоего голоса – о Боге, о созидании, о добре и зле, о справедливости, о милосердии, о судьбе и удаче! Ты сам прекрасно это помнишь. В одиннадцать часов мне приходилось останавливать вас: «Дети! Дети, пора спать! Мы все равно не решим этих проблем сегодня».

Сейчас я могу только предполагать, что ты несешь в себе тяжкий груз, который «замыкает твои уста», и что этот груз каким-то образом связан с событиями, произошедшими здесь весной три года назад.

Твой отец часто бывал несправедлив к тебе. Его отец бывал несправедлив к нему и его матери. Думаю, что и дед его точно так же не был справедлив к своему сыну. Каждый из сыновей платил своему отцу той же монетой. О, прошу тебя, не добавляй к этой цепи еще одно звено! Когда-нибудь у тебя тоже будут сыновья. Мужчина никогда не станет хорошим отцом до тех пор, пока не поймет своего собственного.

Попытайся, мой дорогой сын, сделать шаг в этом направлении.

Справедливость покоится на понимании всех фактов, ведь Господь, который все видит, и есть справедливость и любовь.

Когда наступит этот счастливый день и мы снова увидимся (каждую ночь специально проверяю, чтобы окно в твоей спальне оставалось приоткрытым!), я многое расскажу о твоем отце. Но сейчас мне хочется, чтобы ты знал: в последние недели – во время тех наших с ним ночных бдений, которые ты совершенно ошибочно воспринял как его попытку обидеть или унизить меня, – твой отец пересмотрел всю свою жизнь и увидел ее абсолютно другими глазами. Он понял, как несправедлив был к тебе, ко всем нам, и совершенно искренне собирался начать новую жизнь, однако случилось то ужасное несчастье.

Последние слова твоего отца – а главное, его последний взгляд – чужому человеку могли показаться неважными, но мне было ясно, какие перемены произошли в нем.

Три года назад ты уехал из Коултана в ночь на воскресенье накануне несчастья, а в воскресенье вечером, как я тебе уже писала, к нам пришли мистер и миссис Эшли. Может, ты забыл, что Эпвортская молодежная лига методистской церкви устроила пикник в Мемориальном парке по другую сторону живой изгороди. Дети Эшли пригласили вас с девочками в гости. Как раз перед выстрелом, который убил твоего отца, дети в парке запели у костра. Мы все подняли головы и прислушались на мгновение.

Твой отец сказал: «Джек, поблагодари своих детей за то, что пригласили наших на пикник. Вы, Эшли, всегда были нашими лучшими друзьями».

Миссис Эшли бросила на меня быстрый взгляд, а мистер Эшли очень удивился: у твоего отца не было привычки говорить кому-то что-то приятное, – однако сказал: «Да, ладно, Брек, не стоит благодарности: таких детей, как ваши, приглашать одно удовольствие».

Пока мистер Эшли целился – ты ведь помнишь, с какой основательностью он это делал, – твой отец посмотрел на меня с другого конца лужайки. У него в глазах стояли слезы – слезы гордости за вас.

Прости его, Джордж: пойми и прости.

Ты скоро будешь играть Шейлока. Вспомни про своего отца, когда Порция обратится к тебе со словами:

Мы в молитвах

О милости взываем – и молитвы

Нас учат милости к другим[74].

Твой отец умер в момент, когда начало проявляться его естество, его истинное «я», заложенное в каждом из нас с рождения. Это естество я чувствовала в вашем отце всю долгую жизнь, которую мы прожили вместе, за это любила его и буду любить вечно.

Как люблю сейчас и всегда буду любить тебя».

Джордж – Фелисите (Сиэтл, 10 мая)

«Не жди от меня писем какое-то время. Возможно, завтра я сяду на корабль до Аляски. Но ты мне пиши. Я договорился, чтобы твои письма мне пересылали. Помнишь фейерверки на Четвертое июля? Вот так и здесь все вспыхнуло, взорвалось и разлетелось на куски. Меня выгнали. Меня арестовали. Мне приказали убраться из Сиэтла. Жалко лишь Флореллу Томпсон. Она переживает из-за этого, полагаю. Я устроил драку прямо на сцене, на глазах у публики, как и должно быть по ходу пьесы, но мистер Каллоден Барнс сейчас в больнице, хотя пострадал не слишком серьезно. Я понял, что, когда дерусь на сцене, голова не кружится, поэтому победа осталась за мной. На наши спектакли часто