Сафьяновая шкатулка - Сурен Даниелович Каспаров

— Не делайте этого, умоляю вас! Ведь мы не знаем, что можем потерять! Это не повторится!

Как он сказал?.. Пожалуй, верно: милая, чуточку смешная, чуточку наивная, всегда старая и всегда новая человеческая комедия, в которой, несмотря ни на что, в сущности, все так просто — задвижки, автобусы, рождение, смерть, чуточку моря, любовь, немного солнца, несколько разбитых лампочек в гуще деревьев…

И стоит ли бояться столь простых вещей?..

МЕЛКАЯ НЕПРИЯТНОСТЬ

Сомов подошел к окну, посмотрел на улицу. Дождь — он был какой-то вкрадчивый, бесшумный.

Окно изнутри запотело. Сомов ребром ладони провел по мокрому стеклу. Рука стала влажной, но стекло так и не прочистилось: капельки влаги слишком густо облепили его.

На душе у Сомова было тревожно. Однако тревога эта была смутная, неопределенная, как наползающий на осеннюю улицу туман. С каждым часом в нем крепла настойчивая уверенность, что он сегодня поступил не так, как следовало бы поступить, что не нужно было подписывать приказ об увольнении этого парня, механика из колесного цеха. Не имел права подписывать… Тут все ясно. Но откуда эта смутная тоска, это странное ощущение, которое бывает в предчувствии надвигающейся беды, когда не знаешь, что это за беда и откуда ее надо ждать?

Оно охватило Сомова сразу и целиком в какой-то миг этого долгого, а теперь уже казавшегося бесконечным дня и ни на минуту не отпускало, как бы сжимая его все сильней невидимыми, но прочными путами.

Капельки дождя, плотно усеявшие стекло, медленно скатывались вниз, на оконный переплет. Сомов рассеянно следил за ними. Потом вытер платком занывшее от холодной влаги ребро ладони, снова посмотрел на улицу. В такой дождь, должно быть, не очень приятно ходить по улице: и холодно, и сыро. От хорошей жизни не пойдешь. К чему это он?.. Ах, да. Тот парень — как его по фамилии — удивительная какая-то фамилия — Лазорев, с ударением на «о». Он сейчас, наверное, ходит по улице, подняв воротник пальто или кожанки или чего-то там еще… Кстати, в чем он одет? Носит шляпу или кепку? Ходит в сапогах или модных туфлях? Носит галстук или обходится без галстука? Странно, что Сомов ничего не знает об этом парне. Он даже не уверен, что правильно произносит его фамилию. Может, обыкновенная фамилия Лазарев, каких тысячи в этом городе? Нет, Сомов точно помнил, что в приказе, который составил начальник цеха, так и было написано: Лазорев. Ударение на «о». Вот, пожалуй, и все, что он знает об этом парне, который сейчас ходит по улице, подняв воротник пальто и не замечая этого дождя…

Хотя, впрочем, зачем ему поднимать воротник, если он не замечает дождя? Дичь какая-то… Значит, замечает, с облегчением подумал Сомов. Раз замечает, стало быть, все не так плохо. Эта мысль, как по цепной реакции, сразу же породила другую, еще более успокаивающую: в конце концов, вовсе не обязательно, чтобы я знал, во что он одет. Шляпа так шляпа. Сапоги так сапоги. Какая разница?

— Обедать будешь? — спросила жена из другой комнаты.

— С удовольствием! — бодро отозвался Сомов.

Жена появилась в дверях и сказала удивленно:

— Что с тобой, Алеша?

Самое отвратительное, что малейшая наигранность в его голосе легко улавливалась другими. Он всегда завидовал тем, кто умеет владеть своим голосом. Он так и не научился этому искусству. Впрочем, и не пытался научиться. Это ему было ни к чему.

— Ничего, — сказал он с глухой досадой: то маленькое облегчение, которое он почувствовал минуту назад, быстро улетучивалось, уступая место щемящей горечи и прежней смутной тревоге. — Ничего, Анна, пойдем обедать, — повторил он, направляясь в столовую. — Я действительно хочу есть.

За обедом жена осторожно начала было:

— Я понимаю, Алеша, что тебе неприятны расспросы…

Но Сомов перебил ее:

— Не надо, Анна.

Ему неприятны были не сами расспросы, а то, что жена приступила к ним слишком осторожно, как чужая. Он не любил, когда близкие люди разговаривали с ним, начав издалека. В этом всегда бывало что-то обидное и вызывало в нем чувство неловкости и внутреннего протеста. Но так уж всегда получалось, что люди разговаривали с ним, начиная издалека, вместо того чтобы прямо перейти к делу. Словно хотели сперва выяснить, в каком он сейчас настроении и можно ли говорить о деле. Так поступали даже те, к кому он относился как будто неплохо. «Боятся меня, что ли?»

Эта мысль обожгла его своей бесстыдной неприкрытостью. Он быстро поднял голову и взглянул на жену. И несколько секунд смотрел на нее так, будто видел ее впервые. Маленькая, тихая, всегда и во всем послушная ему. Какая-то чересчур покорная. Покорная не ему — это еще куда ни шло, — а как бы покорная судьбе. Этакая несущая свой крест… Возраст? Нет, дело не в возрасте. Сомов уже забыл, как она смеется. То есть она и сейчас смеется нередко, но все как бы вопреки своей воле, только тогда, когда смеется он, — вторит ему как эхо…

— Алеша, ты совсем не кушаешь, — сказала жена.

Тоже неправда. Он почти доел свою тарелку супа. Просто Анна не знала, как сделать, чтобы рассеять его мрачное настроение.

Ему стало жаль Анну. Он сказал как можно мягче:

— Ты не волнуйся. Анна. Обычная мелкая неприятность на работе, это пройдет.

— А я могу знать, какая это неприятность? — спросила она.

— Ну конечно, можешь, что за вопрос! — ответил Сомов, но тут же осекся, уловив в собственном тоне нотки снисходительности, словно то, что он позволял жене знать о существе этой неприятности по службе, само по себе уже являлось актом особого великодушия, за которое жена должна быть признательна ему.

«Черт знает, что это со мной сегодня делается!»