Сафьяновая шкатулка - Сурен Даниелович Каспаров

— Ты не думай, Анна, это все пройдет, это временно, — сказал он поспешно, не смея поднять глаза на жену. — И с этим человеком ничего не случится. Найдется кто поумней, махнет рукой на эту запись. Ты ешь, ешь, — он пододвинул жене блюдо с рыбой.

Но жена не любила жареной рыбы. Он просто не знал об этом и все уговаривал ее взять, пока она действительно не взяла.

— Но я не знаю, о ком ты говоришь, Алеша, и что, собственно, произошло.

— Ах, да, — спохватился Сомов, вспомнив, что так и не рассказал ей о случившемся.

Он стал рассказывать ей обо всем, что сегодня было: о Лазореве, о начальнике цеха, о приказе, который он подписал. И все время, пока рассказывал, Сомов ловил себя на том, что невольно (хотя и знал, что это нечестно) пытался, придерживаясь возможной (ему казалось, абсолютной) правдивости в рассказе, как-то оправдать — перед собой ли, перед женой — он и сам этого не знал — свой поступок, внушить мысль о том, что он, Сомов, директор завода, просто не мог иначе, не имел права не подписывать этот приказ, в противном случае это можно было бы расценить как либерализм, мягкотелость и бог знает еще как, и что вообще при всем своем желании он не может, не имеет права быть одинаково хорошим для всех (тут он даже весьма кстати ввернул полушутливую фразу, такую: «Практикой доказано, Анна, что хороших начальников не бывает; есть хороший муж, хороший инженер, хороший мастер, наконец, хороший отец семейства, а вот, хе-хе, хороших начальников не бывает — именно в силу того, что они начальники!»).

— Ну, что ты на это скажешь? — спросил Сомов, закончив свой рассказ, который, к его немалому удивлению, получился почему-то очень длинным и многословным…

Не дождавшись ответа жены (она вдруг принялась убирать со стола), Сомов поднялся, прошел в свою комнату.

Дождь за окном все еще лил, по-прежнему бесшумный и вкрадчивый.

Сомов был недоволен собой за то, что затеял этот разговор — никогда с ним такого не было! Но еще больше он был недоволен женой, которая, по всей видимости, не захотела продолжать разговор. Конечно, если бы он настоял, она бы продолжала и уж непременно бы ответила, что да, разумеется, сегодня, как, впрочем, и всегда, он был прав. И кто знает, быть может, прибавила бы при этом, что прав не потому, что прав по существу, а потому, что в его власти было считать себя правым. И, пойдя дальше, вероятно, спросила бы: неужто это маленькое превосходство над другими могло сделать тебя столь проницательным, что тебе уже нет нужды задумываться над вещами, с которыми ты сталкиваешься, и для тебя уже нет непонятных вещей — они понятны тебе настолько, что о каждом из них ты, не задумываясь, можешь с самоуверенным видом сказать откровенную бессмыслицу: «Я ВИЖУ ТЕБЯ НАСКВОЗЬ…»?

ЧЕРНЕНЬКАЯ, ГДЕ ТЫ?..

У нее прозвище — Дездемона. Но на Дездемону, она не похожа. Она работает уборщицей в продуктовом магазине. Ей под пятьдесят, и она совершенно седая.

— За что вас прозвали Дездемоной? — спрашивал я ее.

— Наш заведующий как-то увидел меня в ночной рубашке — я примеряла только что купленную, — и с тех пор прозвали меня Дездемоной.

— Он молодой, ваш заведующий?

— Молодой, ему двадцать семь лет.

— И вам не обидно, что вас прозвали так?

— Пусть называют, если им так нравится. От меня не убудет.

При этом она смотрит на меня так, словно удивляется нелепости моего вопроса.

У нее большие зеленые глаза и продолговатое лицо, лет двадцать назад, наверное, очень тонкое и красивое, но сейчас сухое, со впадинками на щеках.

— Вам все-таки надо запретить этому заведующему называть вас Дездемоной. Ведь он вам чуть ли не в сыновья годится, Да и всем надо запретить называть вас Дездемоной.

— Зачем? Может, им приятно называть меня Дездемоной. Пусть называют. Им ведь тоже нелегко приходится на работе. Покупателей много, каждый кричит свое, иногда ругают ни за что. Пусть называют меня Дездемоной.

Мне вспоминается, как она впервые появилась на нашем дворе. Это было через несколько лет после окончания войны. У нас освободилась одна каморка — комнатой ее назвать нельзя: темная, сырая, метров шесть. Несколько раз пытались сделать из нее дворовую прачечную, но все что-то мешало. Туда и вселили Дездемону. Другой на ее месте не согласился бы поселиться в такой каморке. Нам было любопытно взглянуть на нашу будущую соседку.

И вот она появилась. В одной руке она несла старенькое плетеное кресло, другою придерживала на плече большую черную кошку. Приветливо улыбаясь, Дездемона спокойно прошла через весь двор, сквозь строй направленных на нее недоуменных взглядов, достала из кармана ключ, открыла дверь и вошла в свою каморку. А спустя несколько минут я услышал ее голос, доносившийся из-за полуотворенной двери:

— Ах ты, мамина радость! Ну съешь этот кусочек мяса, а потом спать, бай-бай…

— Я ухожу на работу. Вам что-нибудь нужно принести?

Я даю ей деньги и прошу купить кое-что на ужин и завтрак. Я замечаю, что с тех пор, как она появилась на нашем дворе, жизнь соседей во многом облегчилась. Все, что нужно, приносит Дездемона. Впрочем, ее настоящее имя — Ася. У нас все называют ее по имени. Каждый день она приходит с работы, согнувшись под тяжестью покупок. А затем разносит их по домам. У нее уже выработалась система: хотя я живу с нею стена к стене, мне она приносит после того, как обойдет весь двор. Однажды из любопытства я спросил, зачем она это делает. Она ответила: там же дети.

Она нужна всем. Одним постирает, другим вымоет полы, третьим понянчит ребенка. У нее какая-то особенная страсть к детям. Все свободное время она ходит с чьим-нибудь ребенком на руках.

Соседи, конечно, стараются