Сафьяновая шкатулка - Сурен Даниелович Каспаров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Антон подплывает ближе и кричит:
— Аня-а-а!
— Что-о-о!
Дальше между ними происходит такой диалог:
— Ты за-чем не иде-е-ешь!
— Я-а-а не взяла купальни-ик! — кричит Аня в ответ и смеется: как видно, ее забавляет этот разговор на расстоянии.
— А заче-ем не взяла-а-а!
— Я не знала-а-а, что мы пое-е-едем на пля-а-аж!
— А ка-ак же бы-ыть? — спрашивает Антон.
— Не-е зна-а-аю! — смеется Аня.
— А ты-ы просто та-а-а-ак! — кричит Антон.
— Ка-ак та-а-ак? — не понимает Аня.
— Та-а-ак! Про-о-осто та-а-ак!
Аня долго не отвечает.
— Аня-а! — опять кричит Антон.
— Что-о-о!..
— Чего же ты молчи-и-ишь?
— А что говорить? — опять нападает на нее приступ смеха.
— Ка-а-ак что-о го-о-о-ворить? — недоумевает Антон.
— Хорошо-о-о! — кричит Аня.
— Что-о-о? Не слышу-у-у!
— Говорю, хо-ро-шо-о!
— Тогда-а-а я выйду-у!
— Да-а-а!
Поплескавшись еще немного, Антон выбирается на берег и, поеживаясь и потирая локти, скалит зубы в неестественно широкой от холода улыбке.
— Хор-о-шо-о!.. Бррр! Что же, ты Аня? Да раздевайся, я смотреть не буду, я парень скромный!
— Нет, ты уж лучше спрячься за скалу, — говорит Аня. — И вообще одевайся, а то простудишься. — И начинает расстегивать пуговицы платья.
Антон забирает свою одежду и идет за скалу. Спустя несколько минут он выходит оттуда и одетый и причесанный, садится на камень; закурив сигарету, он смотрит на купающуюся Аню. Она ушла далеко от берега — очевидно, дальность расстояния сейчас компенсирует ей отсутствие купального костюма. Она похожа на белую чайку, только что опустившуюся на легкую волну. «Куда она заплыла?» — с тревогой думает Антон.
Но уже через минуту тревога в нем сменяется восхищением. В умении плавать она, как видно, мало чем уступает Антону, но в ней есть что-то, чего недостает Антону, да и не только ему, но и многим даже очень опытным купальщикам. Антон не знает, что это такое, и, наблюдая за Аней, мучительно силится уловить это неуловимое, ускользающее от его разума? Что же это? Ах, жаль, что она заплыла так далеко, отсюда ее плохо видно! Ему кажется, что если бы Аня была ближе, то ему легче было бы понять.
…Она часто удивлялась моей манере говорить. Моя речь действительно отличалась от обычной, повседневной разговорной речи.
— Отчего вы так разговариваете?
Я заинтересовался, хорошо ли я говорю или плохо.
— Не знаю, — призналась она. Она не знала, откуда у меня эти длинные, округлые, доведенные до конца фразы, произносимые отчетливо до самого последнего звука.
Сама она разговаривала языком, изрядно осовремененным модными жаргонными словечками из молодежного лексикона.
Я не знал этих словечек, они не вживались в мой язык, я просто их не запоминал: для этого нужно было иметь соответствующую практику. Я ее не имел. И нередко, желая скрыть это, пытался вставлять некоторые из этих словечек в свою речь, и всегда это у меня получалось плохо, неестественно. Словечки торчали в моей фразе, как гвоздь на отполированной крышке стола.
— Не надо, — смеясь, говорила она, — вам это не идет. Вам больше идет то, как вы говорите.
— Неужели вам это может нравиться? — удивлялся я.
— Нравится, — говорила она, — но… как-то непривычно… У вас как будто фразы заранее заготовлены и опробованы на звучание.
Конечно, я их заранее не приготовлял и не пробовал на слух, хотя бы потому, что это невозможно при легкой, ни к чему не обязывающей болтовне по телефону. И все же она была права: мне слишком долго и часто приходится разговаривать с самим собой и облекать свои мысли в форму, подсказанную мне не живыми людьми, а книгами. Эта форма не часто употреблялась в повседневном человеческом быту. Но для меня она была бытом. Именно это и удивляло ее, и, вероятно, привлекало своей необычностью.
— Вы так не похожи на других, — говорила она, даже не подозревая, как нелегко мне было слышать это…
Антон отбросил недокуренную сигарету и быстро вскарабкался на скалу. Она была не очень высокая, метров десять, но этого было достаточно, чтобы, стоя во весь рост на ее гребне, видеть море сверху.
И то, что увидел Антон, ошеломило его. Сейчас Анна не была похожа на чайку. Сейчас она была другой.
Она не просто купалась, не просто плавала. Каждое ее движение было подчинено определенному ритму и направлялось какой-то непонятной, но отчетливо властной силой. Ее тело гибко извивалось, уходя под воду, расплывалось в ней светлым пятном с размытыми, едва ощутимыми контурами и опять всплывало в точном и в то же время мягком развороте, обретая рельефную четкость линий; она то плавно переворачивалась через спину, снова и снова уходя под воду и вновь всплывая, то застывала на зеленовато-синей, слегка колеблющейся глади моря, широко и вольно раскинув руки, то начинала кружиться штопором, мягко ввинчиваясь в воду… И силой, направляющей каждое движение, была музыка. Вольно или невольно, сознавая или не сознавая того, Анна как бы исполняла танец. Танец безотчетной радости, полноты ощущения жизни и себя в ней. Она исполняла его под аккомпанемент музыки, слышимой ею одной. Музыка была в ней самой — в каждом изгибе ее легкого и прекрасного тела, в каждой его линии, в каждом движении ее рук и ног, в каждом повороте головы, она, эта музыка, неслышно витала в воздухе, в густеющих летних сумерках, в
