Вечный слушатель. Семь столетий европейской поэзии в переводах Евгения Витковского - Антология

4. Серебреники

Йорик сквозь дымку ночного туманавидит взнесенными в вышинуКрылатого Змея, Большого Фазана;видит своих детей и жену.

По лоции зная любую преграду,призрак-корабль обходит мель,к Нью-Йорку, Сант-Яго и Ленинградувезет подарки дальних земель:

уран и золото, нефть и мясо,вольфрам и азотную кислоту…«В ожиданье назначенного часасредь ангелов-рыб скольжу в темноту…»

Пушинку сажи взяв, как во сне,на ладонь, он стоит и смотрит косо:дремлю в редакции на окнечетыре чахлые сухороса.

«Это самая странная из побед:больше сотни лет — попробуй-ка, выстой.Словно забрезжил дальний рассветнад пустыней, колючею и ершистой.

Не падали бомбы, кровь не лилась,но все случилось, о чем мечтали:„республика“, греза народных масс,внезапно возникла из пара и стали.

Но все так же киснуть должно молоко,а здания — в небо смотреть вершиной.Республика, да, — а разве легкоее распознать в державе машинной?»

У окна стоит он с мыслью одной,глядит, не высказывая вопроса,как растут, как становятся всею странойчетыре чахлые сухороса.

«В этой стране — колючки одни,в стране, где буйволу было и зебрепривольно пастись в далекие дни,где бушмены гордо шагали сквозь дебри,

страх и сомнения отогнав,а нынче — истощены, плюгавы,последние лошади пьют из канави щиплют на пустошах чахлые травы…

Сухоросы в чашечке на окне!Мы предали все, что хранили предки:смерчи над шахтами в нашей стране,кусты железа топорщат ветки,

и чернокожие батракис трудом выползают из ям бетонных:так боязливые барсукигреются ранним утром на склонах.

Под вечер в усталости тонет гнев,воздух последним гудком распорот, —победно рельсами загремев,катакомбы свои разверзает город».

И вот журналисты, его гонцы,спешат с наказом, данным вдогонку:этой измены искать образцы,писать о них и снимать на пленку.

И вот, наращивая быстроту,гудит ротатор от напряженья,черною краскою по листу —заголовки, фотоизображенья.

Он рабочим становится быстро знако́м —одетым в комбинезоны и робы,получающим завтрак сухим пайкомпрямо из автоматной утробы.

Тысячи тружеников страны,на работу спешащих, спины ссутулив,об этой измене узнать должныне покидая конторских стульев.

«Ушки, кру́жки, стружки…»

За семью дверями синедрионс сигарами сел в покойные кресла, —в полумрак погружен, созерцает онтанцовщиц нагие груди и чресла.

— С кем этот Йорик-мэн заодно?— О, это жуткий тип! Между прочим,он популярен, конечно, нопланирует власть передать рабочим!

Ситуация, без сомненья, глупа,раздумий не избежать гнетущих:силою молота и серпаон прельщает черных и неимущих!

Однако — талант не должен пропасть.Именно так — не давайтесь диву —все эти годы мы держим власть.Предложим Йорику альтернативу:

голову с плеч — и, в общем, концы;ну, а исправиться очень просто:убийства, девочки — и столбцыторгово-промышленного прироста!

Ясно, ему и на ум не придетискать условия лучше, льготней:мы с ним по-братски поделим доход —он получит тридцатник от каждой сотни!

Пусть пишет, что мы всегда на посту.Мене, текел…. Пусть изложит ясно,что серп и молот покорны кресту,что черные нам угрожают всечасно!

В дыме и смоге город исчез,застилая даль, стирая пейзажи,сквозь марлю воздуха льется с небесвеликолепный ливень сажи, —

парит, перекатываясь во мгле,струится, препятствий не замечая;тысячелистые, виснут к землеветви чудовищного молочая.

«Когда у выхода из киноВарраву полиция расстреляла,дамских платочков освященов крови злодея было немало.

И в комнате ужаса виситего портрет; собой не владея,дамы, приняв безразличный вид,приезжают хотя бы взглянуть на злодея.

Мемуары скупаются на корню,конкуренты, ясно, остались с носом.Вдове — или брату его — гонютысячу далдеров первым взносом!»

Сажевый ливень льет на бетон,над площадью сеется базарной,налипает на жесть и на картон,оседает в кафе на деке гитарной.

«Ушки, кру́жки, стружки,поросятки-чушки…»

«Кроме хлеба, иных не обрел я святынь.Есть ли казнь, которой бы я не изведал?Из рук моих бомбу, Господи, вынь!Тебя я за тридцать далдеров предал!

Ангела ждать ли я ныне могу,который теплой водой Каледонауврачует живущих с червем в мозгу,безжалостный рак изгонит из лона?

Учитесь у мыши, бегущей сквозь тьму,находящей в любом лабиринте дорогу.Выгодно в этой игре кому,чтобы цифры росли от итога к итогу?

Ушки, кру́жки, стружки,поросята-чушки,в клевере телятки,а в овсе лошадки…

Это ли хлеб — для детей, для женыпреломленный? Или, согласно уставу,кровопролитье во имя войны?Я ребенка ращу — по какому праву?

Следуя вековому обряду,военный корабль обходит мель,к Сант-Яго, Нью-Йорку и Ленинградувезет подарки дальних земель.

Призрак-корабль… Беспощадно, ярозанесший атомную пращу…Которая ждет меня, Господа, кара?Для чего и зачем я ребенка ращу?

Ушки, кру́жки, стружки,страшные игрушки,танки да эсминцы,морские пехотинцы,

огонь прибрежных батарей,посты вокруг концлагерей,пусть детки вырастут скорей,но любят птичек и зверей.

Солдата, втиснутого в костыли,как в клетку, — пусть видит грядущий историк:Равви, молитве моей внемли:за тридцать минет Тебя продал Йорик!

Но пусть ни магнитная мина, ни рифЗемле не пророчат скорей кончины:ее не должен бессмысленный взрывисторгнуть из лона морской пучины!»

5. Сигнал

Ревет, сквозь ветер и ночь натужась,сирена полуночная вдали.Йорик не спит: подавляя ужас,представляет плывущие корабли.

«Когда наконец объявятся двоеменя увести в последний приют?»Все это — рассказ про время былое,про то, как забвению долг предают.

Сквозь жизнь чем дальше, тем все бесцельнейлюди брести уныло должны.Что сохранишь ты, хрипя в богадельне?Образ детей? Старушки-жены?

Выключает, вверясь намекам рассудка,молочный, словно в каюте, свет,как ни гремит дождевая побудка,решает считать, что опасности нет.

Он бренди пьет, распечатав кварту,на третьей рюмке приходит покой.Рядом с бумагами желтую картудолго разглаживает рукой.

Имя свое на последней строчкеприписав, оставляет все на виду:«Сделаю сверток; без проволочкипо первому зову отсюда уйду…»

Дни, как дрова отсыревшие, с дымомтлеют, шипят, лениво горя.Солнцем взрываются нестерпимыми отлетают прочь, за моря.

«Заберут ли меня беспощадно, грубо?..»Взгляни, как буря осенняя зла,колючие ветры мантию дубауже разграбили жадно, дотла.

«Должен ли я заниматься вздором,эту страну — с природою всей,со всеми людьми — оградить забороми стеречь ее, будто некий музей,

беречь уходящего каждую каплю:бушменские сторожевые костры,вечно плывущих „Верблюда“, „Цаплю“,термитник, чайку над склоном горы;

эти аквариумные задворки,где ангелы-рыбы ведут хоровод,где моллюск лениво сдвигает створкии лоцман возле акулы плывет…

Мошкара в янтаре!.. Недаром тоскую:еще не закончив эту войну,для войны другой — в глубину морскуюкак возьму этот век и эту страну?

Мне точная цель была неизвестна,но в конце предписанного путико всему привязался я слишком тесно,и стало очень непросто уйти.

Меж растений морских и звезд зодиакак обретенной земле прикован вдвойне,одинокой тропою бреду, — однакознаю: измена сокрыта во мне.

Не остров ли это? — Тяжелым миноромнабегает на берег волна за волной,как я, Господи, шарю испуганным взором,ожидая, что лодка придет за мной!»

Он пьет, заливая огонь перегара.«Снова целую ночь мне глядеть ли во мрак?»Но вдруг возникает в зеркале баражующий резинку, веселый толстяк.

«Здорово, Йорри! — цедит с усмешкой. —Мерзнешь? Ну что ж, пора бы и в путь…»«Где Мануэл? Что, скажи, за спешка?Ты посиди, я плесну по чуть-чуть…»

«Плесни по четыре пальца, молодчик!Голая истина радует глаз.Мяты, пожалуй, добавь листочек.А позже — пойдем… Нет, лучше сейчас».

Дверь — нараспашку… Труба, завывая,звучит над домами, над горной грядой;кажется: рушится персть мировая,залитая бесноватой водой.

Все наполняется тяжкой дрожью,мир уплывает во тьму, будто плот,гудок, уповая на милость Божью,ревет, и ветер тоже ревет.

В лампионах вскипает волной горячейморе огней с дождем пополам,и ковыляют походкой рачьейнадписи движущихся реклам.

Образы мчатся в туман, покинувпривычное место, сорвавшись с орбит;мимо автобусов и магазиновЙорик к исходной точке бежит;

«Миф о душе навязал мне оковы,и, карнавалом плоти дразня,в сумрак лиловый, средневековый,до светлого дня погрузил меня.

Должен ли я Господни галерывкруг скалы провести возможно скорей,должен ли землю во имя верыкрестом уснащать посреди морей?

Его отрицал я, однако сразумне явлен был бурлящий металл;у побережья, предавшись экстазу,Город Золота я искал.

И здесь, в кроваво-земной обстановке,моя душа сведена на нет:крысы-купцы меня по дешевкукупили всего за тридцать монет.

Огнями Святого Эльма повсюдуглаголет Он, указуя дверь,и дорогу к недостижимому чуду, —но я опоздал… И что пользы теперь?

К чему мне серебреники и злато,скот и рыба и все богатства в стране?Все, что роскошно, и все, что свято,уже давно не мое, не по мне.

Которым, еще неведомым кознямбуду вручен на своем веку?Не вишу ли я, скудоумный, позднимИудою на последнем суку?»

На тридцать третьем сойдя километре,он чует: налиты ноги свинцом.Двое подходят, в дожде и ветре:один — с бородкой, со впалым лицом.

— Я с вами не должен! Ибо изменусовершил добровольно… — Кончай игру.Я, заплативший высшую цену,ныне отсюда тебя беру.

Дабор, веселый и круглорожий,шприц достает и вгоняет иглу.Йорик металл ощущает под кожей,все кружится… Все отлетает во мглу…

В небытие отлетают сыроегород и мир и весь окоем.В единую цепь скрепленные, трое,качаясь, так и уходят втроем.

Сирена смолкает. Голос набатаеще остается, но без следанад морем и он отлетает… Куда-то…Потом — лишь туман и вода… Вода…

Примечания