Вечный слушатель. Семь столетий европейской поэзии в переводах Евгения Витковского - Антология

2. Фотокамера

Из гостиницы он выезжает с утра,в окнах автобуса видит вскоремир, который ему открывать пора:Львиную Голову, Взгорье, море.

Город террасами вверх ползет,Желтым и красным испятнана круча,костистой громадой глядит в небосводГоры Столовой белая туча.

За стеклами — нематерьяльный вид,изменчивых образов вереницы:время безвременьем стать норовит,пространство утрачивает границы.

Пик Дьявола, рвущийся в высоту;Йорик думает, что едва литак уж уютно меж труб в портуЯну ван Рибеку на пьедестале.

«Форт, не подвластный жадным годам,пять сверкающих бастионов:Катценеленбоген, Оранье, Лердам,Нассау, Бюрен, — над осыпью склонов

восставшие, венчая собойконечный выступ скальных нагорий, —звезда, возожженная борьбойноводостигнутых территорий».

Старый Рынок, запахами дразня,зелеными грузовиками запружен —из Танца-Волчонка, из Утешь-Меня,из Драконова-Камня, из Жемчужин.

На прилавках коричневых продавцовкуркума, салат, помидоры с грядки,пирамиды яблок и огурцов,а вот — антилопа! вот — куропатки!

Цокот копыт, скрежет колес;малаец необычайного видадудит в рожок и все, что привез,превозносит: «Щука, горбыль, ставрида!..»

Солнце равнинную сушит траву,ветряк, стоянку, три перечных дерева,пригорки, траву, пригорки, траву,ветряк, стоянку, два перечных дерева;

в Умбило — тутовые дерева,павлин в ядовито-синем уборе,шесть башен мечети, пыль, синева,сезонники, даль плантаций, море.

Он вместе с зулусами ходит на ловзверья и птиц, расставляет проворносилки для диких перепелов,падких на кукурузные зерна.

Болота, москиты; не прячась ничуть,из скальной щели ползет игуана.Он знает — где золото есть, где ртуть,где залежь угля, а где — урана.

По ночам слоистый туман плывет,во мраке скользят светляки, силуэты;чье-то мычанье в прели болот,и в каждой пещере — свои скелеты.

Крестьянские лошади удилагрызут, покуда крестьяне самина мешках с зерном, оставив дела,сидят, перекупщика ждут часами.

От солнца рукой заслонясь, на спинев траве равнины лежать приятно,следя, как соколы в вышинекружат и кружат, — алые пятна, —

как звезды вращаются в Млечном Пути;клик в небесах свободен и звонок, —затеряйся в звездах, кричи, лети,маленький алый соколенок!..

Но в город, когда спадает жара,возвращается он из долгих отлучек,над картой, над книгой сидит до утра,к тайне любой подбирая ключик.

И смотри Виса, как лунь, седая,в отсветы пламени бытия,из дыма образы осаждая,повествования нить вия.

Грезит она подолгу, помногуо народе, родившемся в этой стране,приморской и горной, с которым Богуугодно беседовать в громе, в огне.

Становится взгляд ее неистов,в нем воскресает то, чего нетдавно: восстания колонистов,поселки — Свеллендам, Храфф-Рейнет.

Всплывают подробности старой драки:Безейденхаут сказал, что добромего не возьмут — и проклятым хакиидти на него пришлось впятером;

оказались, видать, не больно-то ловки.«Был приговор повстанцам строг.Из пяти — порвались четыре веревки,говорят — случайность. Мы знаем — Бог».

Она повествует о воинах черных,о том, как гремит в восточной земледревняя песня ночных дозорных;как в фургонах плетутся, как скачут в седле;

«Он дал нам покинуть море мирское» —… падает пена со спин волов…«Дабы мы постигали в тиши, в покое,откровенья Его божественных слов».

И воскресают детали мифао том, как на Блаукранс ночь сошлаи стала последней для Пита Ретифаи как ассегаи вонзались в тела.

«Вместе с нами Он над Рекой Кровавойфонари с кнутовищ направлял во тьму,над Амайюбой Своею славойнам сиял Он в пороховом дыму.

Немало народа в поисках кладакопалось в этой земле не раз,но Город Золота, Эльдорадо,сразил проклятьем именно нас!

И не стало от их орудий защиты.Кто представить бы мог на минуту одну,что нашей пищей станут термиты,а смыслом жизни — бой за страну?

И как человек, плывущий по водам,застывает, на отраженья смотря, —так стоят поныне пред этим народомдля него сотворенные концлагеря.

Из лагеря путь вспоминаю поныне:„Откуда такие стада овецв полях?“ — и вижу: там, на равнине,толпы лежат — к мертвецу мертвец.

И там, где бегут вагонетки аллюром,где снова папоротники взросли,спокойно спят под покровом бурымстарые воины гордой земли».

Озирает констебль осторожно и долгоЙорика с головы до пятс полным сознаньем служебного долга;и Йорик знает: он — виноват.

Он здесь чужак; тогда торопливок морю печаль уводит свою,к скалам в ракушках, к шуму прилива,тоскует о доме в родном краю,

о холмах зеленых нет-нет вздохнет он,о лесах, о кувшинках на глади пруда,о том, как был он морем заглотан,как беспощадно брошен сюда.

Чайки кричат, и с тоскою жгучейон глядит зачарованно в море, гдекрошки-рыбешки широкой тучей.клубясь, исчезают в дальней воде.

«Я с этой землей лишь подобьем связисоединен и понял давно:с первых шагов по прибрежной грязив сердце ношу измены зерно».

3. Граната

Залиты музыкою балконы,тамбурины задиристые слышны —но заводы, шахты и терриконыведут священный танец войны.

Звездной фольгой унизаны тяжиот стены к стене, озаряя мглу;предметы, звери и персонажимасками кружатся на полу, —

вот арлекин, вот фазан, вот лилея,па́рами, пришлый чаруя глаз,все ускоряя темп и смелеяв ритмах, которые шлет контрабас

и тамбурины, — пока до дрожине проберет финальная медь,зажжется свет, и с лиц молодежимаскам будет пора слететь.

Йакос и Эна, Йорик и Эрна,Трейда, Ренир, Риа, Кот-Фанс песней шагают, и характерно,что выпить пива — ближайший план.

Ренир, узгогубый и тонкоусый,говорит, порядком навеселе:«Йорри, докажем, что мы не трусы,черта ли ползать нам по земле!»

Прошита молнией тьма простора,и черный кельнер в харчевне ночнойна стол перед каждым ловко и спороставит яичницу с ветчиной…

К дому Эрны вдвоем, подходят во мраке,щелкает ключ в английском замке.Аквариум, Юркая рыбка. Маки:каждый на тонком дрожит стебельке.

Скинув рывком маскарадное платье,ныряет в постель, зажигает свет,шарит на столике у кроватив поисках спичек и сигарет.

Магнолию белую видит в трельяже:бедра, спина, изгиб руки, —он в глубины скользит и не слышит даже,что ангелов-рыб шуршат плавники,

колючек слизистых спят распорки,выше, над ними, совсем на виду,хрупкий моллюск раскрывает створкии закрывает, поймав еду.

— Что движет мною в глубинах?.. — Резкопробуждается, кажется тут же ему,что как-то странно шуршит занавеска,он револьвер направляет во тьму:

аквариум. Рыбка скользит по кругу.Маки. под каждым — свой стебелек.Одевается, быстро целует подругуи закрывает дверь на замок.

На улицах тихо, город спокоен,подметальщики, метлы и шланги держа,скребут мостовую. Со скотобоенслышно затачиванье ножа.

Неистово плачет ребенок сонный.Мглу разгоняет быстрый рассвет.У мастерской, в корзинке плетеной,«Трансвалец» и молочный пакет.

Он ухмыляется: значит, народупобежденных — тоже важна война!..Самолет взвивается к небосводу,белы облака, и земля темна.

Внизу — огни, и черным туманомтянет от множества фабрик, — затоГород Золота черным встает султаномнад козырьком большого плато.

Скользит самолетик в привычном танце,на пленку фиксирует аппаратдороги, здания электростанций,мосты, вокзалы и все подряд.

О счастье — перед удачной посадкойуслышать моторов победный гром, —но вот уже улицы мертвой хваткойстиснули маленький аэродром.

— Африканеры, в шахты и на заводымы шагаем, в сердце печалясь своем:республики нет уже долгие годы,мы обиду и боль вечерами пьем;

в двадцать втором, нетерпеливомы на власть капитала восстали, ногранаты ручные слабы, — ни пива,ни хлеба не было нам дано.

Восстанье!.. Не сам ли Господь из мракаискрами вынул лихих бунтарей,дал бороду, Библию, кнут, — однакогде Маритц, где Бейерс, где де ла Рей?

Хотя прошло уже больше века,мы ступаем вновь по своим следам,опять перед нами начало трека,а в прошлом — Храфф-Рейнет, Свеллендам.

Но мыслить обязаны мы открыто,и наконец наступает чассознаться: восстанье давно добито,но искра тлеет в сердцах у нас!

Добро! Трудовой не теряйте сноровки.Готовьтесь, и дело пойдет на лад:из любого сифона для газировкиможно сработать хороший снаряд.

Свободе и родине знайте цену,будьте готовы наши долгивыплатить кровью: ибо изменусделают силой главной враги!

Глаза устремив с постели во тьму,она лежит, прерывисто дышит,размышляя, как больно будет ему,когда он наконец об этом услышит.

Услышав, он думает: «УзнаюЮпитера, бога в лебяжьем теле —в мужчине каждом: он так же своютропу, ненадолго забыв о цели,

покидая, слетает к Леде, к земле;наутро, заслыша слова о ребенке,ускользает, и только в усталом крыледрожат сухожильные перепонки».

«Священна ли жизнь?» Мгновенье — и вотее рука поднимается кротко,но в подмышечной впадине он узнаетхудое лицо с короткой бородкой…

И слышится: «Боже, ни мина, ни рифпусть не встретятся на пути субмарины,и пусть ее бессмысленный взрывне исторгнет из лона морской пучины…»

Он тупо встает, воротник плащаподнимает, видит аквариум, рыбку,уходит, под нос угрюмо ропщана непростительную ошибку —

так глупо влипнуть! — глядит на листки,уже за столом, на карты, на фото.«Священна ли жизнь?» — слова нелегки.«О будущем думать обязан кто-то».

— Стою на перроне, иду ли с работы —уступаю дорогу, тревогой объят,ибо меня окружают ротыбелых, черных, цветных солдат.

Из моей бороды по столетней модеволосы рвут, затыкают рот,провоцируют всех, кто еще на свободе,разбивают машины, пускают в расход.

Все рассчитав по планам и картам,наши отряды сигнала ждут —взрыва мостов: вслед за этим стартомнам дадут свободу граната и кнут.

И для того, чтоб увидеть воочьюиспуг задумавшейся толпы,я на стенах церковных рисую ночьюкрасные молоты и серпы.

— Йакос… Да что ты плетешь, мы не можем!Уверяю, что день выступленья далек;сперва мы силы наши умножим,укрепив и чресла, и кошелек…

Поверь, желания нет иногоу каждого бура… Поверь мне, брат:сперва — добиться свободы слова,потом — всенародный созвать синдикат…

— Изменчива речь твоя, добрый Йорик,как море, ведущее за окоем.Говорю тебе, сколь вывод не горек:измена давно уже в сердце твоем.

Опять вокруг избыток апломба,кричат и люди, и шапки газет:«Американцами сброшена бомба,огромного города больше нет».

И часто Йорик, почти для очисткисовести, выйдя из мастерской,возвращается и наливает виски,на шары и на маски глядя с тоской.

«Что станется с нами, коль скоро нынес терриконов черный ползет буран.Заметают белые смерчи пустынинас, прилетев из далеких стран…

Я выпью — за сгинувши отряды,за потерянных нами лучших людей:за Ренира, чья кровь на песке хаммадызабудется после первых дождей;

за Йакоса, который в порыве страстипод каждый мост совал динамит,мечтал. чтобы все развалилось на части,но был своею же бомбой убит;

за Кот-Фана, который на всякий случайбез допроса, без следствия брошен в тюрьму,теперь за проволокою колючейтолько догнить осталось ему…»

Гроза, соблюдая свои законы,тамбурином черным гремит с вышины.Заводы, шахты и терриконывсе тот же танец вести должны.

4. Серебреники