Вечный слушатель. Семь столетий европейской поэзии в переводах Евгения Витковского - Антология

Дополнение

Дидерик Йоханнес Опперман

(1914–1985)

Журнал Йорика

I. Подводная лодка

Там, где смерчем ночная ревет высотаи хлещет ливень, — строчкой короткоймолнии магниевая чертасверкает над всплывшей подводной лодкой,

возникшей, как фата-моргана, на миг;но прежде, чем станет волне по силамее накрыть — накреняет плавники вглубь уходит округлым рылом,

с пеной вдоль жабер и вдоль боков,ангелов-рыб растолкав хороводы,меж бедрами двух материковныряет в наитемнейшие воды,

в мир погибших матросов и сломанных рей,государств, ушедших давно под буруны;но по-княжески щедр яйцеклад морей —вновь государства растут, как луны.

Отсе́ки лодки полны тишиной,молочный свет в капитанской рубкеозаряет за переборкой стальнойрычаги, циферблаты, датчики, трубки, —

здесь Мануэл. высокий моряк,с короткой бородкой, худой, узколицый,по картам следит за дорогой сквозь мрак,на приборы глядит, листает страницы;

Дабор, толстяк, на койку прилег,сопит и похрапывает глухо,просыпается, подавляет зевок,за пульсом лодки следит вполуха;

и Йорик во впадине гамакаспит тяжело, отвернувшись к стенке,покуда его не щипнет слегкатолстяк: давай продирай-ка зенки, —

но Йорик вновь закрывает глазаи молится: «Боже, мой слабый разумне в силах понять в Тебе ни аза,но я повинуюсь Твоим приказам,

здесь, в лодке, почти ползущей по дну,сколь бы душа домой не стремилась;но на пути в чужую странув трех дюймах от смерти — пошли мне милость:

пусть ни магнитная мина, ни рифне встретятся на пути субмарины,и пусть ее бессмысленный взрывне исторгнет из лона морской пучины…»

Толстяк-зубоскал — в своем амплуа:«Наверху-то, конечно, всякие бури,но тебе, под водой, что за дело, а?Начитался, видать, сухопутной дури?

Чихня все это — считаю я.Ну-ка, давай поглядим по картам.Сними!» — разложит, резинку жуя,сулит невезуху, прельщает фартом:

«Йорри, держись, пусть угрозы и нет;червонная дама, туз. как видишь,бубновый король, пиковый валет —но ты все равно победителем выйдешь!»

Сквозь легкую дымку морского туманазодиаком новым уже вознеслоКрылатого Змея, Большого Фазана;Йорик глядит в смотровое стекло

и видит: при свете луны, без опаски,от кораблей, погребенных на дне,всплывают призраки в полной оснасткеи, как прежде, легко скользят по волне,

и матросы на палубах вновь, с усильемодолевая стихии власть,связуют — будто кость с сухожильемв крыле у чайки — с парусом снасть,

парусом белым… В придачу к заботамон вспоминает ночной поройлегенду, поведанную Геродотом,как владыка Египта, Нехо Второй,

не пожалел казны для похода:моряки доказали, что солнце встаетвсе время справа, три полных года;а вот — плывет лиссабонский флот,

вот на Мадейре яростный Сарко,как сады, за крестом насаждает крест;вдоль берега Африки утлая баркасквозь желтый пар ядовитых мест

плывет, но уже ни вера, ни деньгине владычат над доводами ума, —лишь пыль пустынь оседает на стеньгида мыс Бохадор насылает шторма,

здесь мир кончается, затуманясь,здесь ни птицам, ни ангелам нет пути,но тупой, коричневый Жил Эанесвсе дальше и дальше велит грести;

кругом колдовство и ветра штормовые,на другой, не чтимый никем, нигде,вкруг Мыса Бурь обошел впервыеи покоится в южной морской воде, —

вкруг мыса, что бы пределом дерзанью,плодящего черные ночи и дни,в которых над гротом и над бизаньюСвятого Эльма горят огни, —

он, кто к востоку рвался, откинувсомнений и суеверий груз,кто воздвиг средь тюленей и средь дельфиновкрест на острове Санта Крус:

«Молитву на бреге пустынном, голом,Святая Мария, тебе творю:ужас перед священным симво́ломвнуши и зверю и дикарю!»

Диас — ломавший судьбу упрямо,но за пределом встречавший предел,как ван Линсхотен, как Дрейк и да Гама,как все, кто до цели дойти не сумел.

Исполни Горы набычился гневно,смертельным бивнем выставя риф:крыла распластав, сюда ежедневноприлетает белоголовый гриф,

подслеповатые глазки таращити подплывающие судапрямо на каменный бивень тащит,которым вспорота здесь вода;

корабль уходит рывком единымв соленую, непроглядную тьму;не один, кто крестом угрожал сарацинам,на дне покоится, в вечном дому;

давно доиграв мирскую драму,призрак-корабль обходит мель,к Лиссабону, Лондону, Амстердамувезет подарки восточных земель:

алмазы, гвоздика, перец, корица,серебро, сундуки золотого шитья…«Здесь, где ангелам-рыбам пристало резвиться,средь руин корабельных двигаюсь я,

здесь каменный бивень — цель и награда,последний причал и венец трудовнеловких искателей Эльдорадо, —здесь под утро на остовах мертвых судов

играют зеленые, белые зори,и виден обросший солью скелет,серебряный грошик, брошенный в мире —„Гарлем“, покоимый триста лет.

„Доброй Надежде“, „Цапле“, „Верблюду“судьба уподобит ли жизнь мою?Неужто я, недостойный, будусеменем, брошенным в землю сию?»

Чаячье в небе мелькает крыло.Сквозит бахрома дождя седая.Йорик знает, что время почти пришло,и в перископ глядит, выжидая:

быть может, под пасмурной пеленойнаконец предстанет жадному взоругород, неведомый, но родной,обнявший плосковершинную гору…

Прежде, чем день, разлившись вокруг,наполнит воздух жаркой одышкой,по лестнице Йорик выходит в люк,прорезиненный сверток держа под мышкой.

На мостике с ним остается вдвоемМануэл, воитель худой и упрямый,от багра и копий на теле чьемв пяти местах глубокие шрамы.

— Готовься снова увидеть нас,не зная ни мига, ни дня, ни года:никто не в силах предвидеть часприхода нашего и ухода.

Бестрепетно и терпеливо жди:момент любой для нас одинаков.Помни о нас постоянно средипредвестий, примет и условных знаков.

Вот карта тебе — ты уходишь в бой,надежда — на разум, на глазомер твой;как я когда-то, теперь собойво имя цели твердо пожертвуй.

Потом сирена, как зверь, ревет,и голос ее монотонный страшеннад рябью свинцовой прибрежных вод;вот — город, с тысячью зданий, башен,

с шумом моторов, с шорохом шин,и вот, покинутый на дорогес картой и свертком, в толпе — один,человек исчезает в тумане, в смоге.

2. Фотокамера

Из гостиницы он выезжает с утра,в окнах автобуса видит вскоремир, который ему открывать пора:Львиную Голову, Взгорье, море.

Город террасами вверх ползет,Желтым и красным испятнана круча,костистой громадой глядит в небосводГоры Столовой белая туча.

За стеклами — нематерьяльный вид,изменчивых образов вереницы:время безвременьем стать норовит,пространство утрачивает границы.

Пик Дьявола, рвущийся в высоту;Йорик думает, что едва литак уж уютно меж труб в портуЯну ван Рибеку на пьедестале.

«Форт, не подвластный жадным годам,пять сверкающих бастионов:Катценеленбоген, Оранье, Лердам,Нассау, Бюрен, — над осыпью склонов

восставшие, венчая собойконечный выступ скальных нагорий, —звезда, возожженная борьбойноводостигнутых территорий».

Старый Рынок, запахами дразня,зелеными грузовиками запружен —из Танца-Волчонка, из Утешь-Меня,из Драконова-Камня, из Жемчужин.

На прилавках коричневых продавцовкуркума, салат, помидоры с грядки,пирамиды яблок и огурцов,а вот — антилопа! вот — куропатки!

Цокот копыт, скрежет колес;малаец необычайного видадудит в рожок и все, что привез,превозносит: «Щука, горбыль, ставрида!..»

Солнце равнинную сушит траву,ветряк, стоянку, три перечных дерева,пригорки, траву, пригорки, траву,ветряк, стоянку, два перечных дерева;

в Умбило — тутовые дерева,павлин в ядовито-синем уборе,шесть башен мечети, пыль, синева,сезонники, даль плантаций, море.

Он вместе с зулусами ходит на ловзверья и птиц, расставляет проворносилки для диких перепелов,падких на кукурузные зерна.

Болота, москиты; не прячась ничуть,из скальной щели ползет игуана.Он знает — где золото есть, где ртуть,где залежь угля, а где — урана.

По ночам слоистый туман плывет,во мраке скользят светляки, силуэты;чье-то мычанье в прели болот,и в каждой пещере — свои скелеты.

Крестьянские лошади удилагрызут, покуда крестьяне самина мешках с зерном, оставив дела,сидят, перекупщика ждут часами.

От солнца рукой заслонясь, на спинев траве равнины лежать приятно,следя, как соколы в вышинекружат и кружат, — алые пятна, —

как звезды вращаются в Млечном Пути;клик в небесах свободен и звонок, —затеряйся в звездах, кричи, лети,маленький алый соколенок!..

Но в город, когда спадает жара,возвращается он из долгих отлучек,над картой, над книгой сидит до утра,к тайне любой подбирая ключик.

И смотри Виса, как лунь, седая,в отсветы пламени бытия,из дыма образы осаждая,повествования нить вия.

Грезит она подолгу, помногуо народе, родившемся в этой стране,приморской и горной, с которым Богуугодно беседовать в громе, в огне.

Становится взгляд ее неистов,в нем воскресает то, чего нетдавно: восстания колонистов,поселки — Свеллендам, Храфф-Рейнет.

Всплывают подробности старой драки:Безейденхаут сказал, что добромего не возьмут — и проклятым хакиидти на него пришлось впятером;

оказались, видать, не больно-то ловки.«Был приговор повстанцам строг.Из пяти — порвались четыре веревки,говорят — случайность. Мы знаем — Бог».

Она повествует о воинах черных,о том, как гремит в восточной земледревняя песня ночных дозорных;как в фургонах плетутся, как скачут в седле;

«Он дал нам покинуть море мирское» —… падает пена со спин волов…«Дабы мы постигали в тиши, в покое,откровенья Его божественных слов».

И воскресают детали мифао том, как на Блаукранс ночь сошлаи стала последней для Пита Ретифаи как ассегаи вонзались в тела.

«Вместе с нами Он над Рекой Кровавойфонари с кнутовищ направлял во тьму,над Амайюбой Своею славойнам сиял Он в пороховом дыму.

Немало народа в поисках кладакопалось в этой земле не раз,но Город Золота, Эльдорадо,сразил проклятьем именно нас!

И не стало от их орудий защиты.Кто представить бы мог на минуту одну,что нашей пищей станут термиты,а смыслом жизни — бой за страну?

И как человек, плывущий по водам,застывает, на отраженья смотря, —так стоят поныне пред этим народомдля него сотворенные концлагеря.

Из лагеря путь вспоминаю поныне:„Откуда такие стада овецв полях?“ — и вижу: там, на равнине,толпы лежат — к мертвецу мертвец.

И там, где бегут вагонетки аллюром,где снова папоротники взросли,спокойно спят под покровом бурымстарые воины гордой земли».

Озирает констебль осторожно и долгоЙорика с головы до пятс полным сознаньем служебного долга;и Йорик знает: он — виноват.

Он здесь чужак; тогда торопливок морю печаль уводит свою,к скалам в ракушках, к шуму прилива,тоскует о доме в родном краю,

о холмах зеленых нет-нет вздохнет он,о лесах, о кувшинках на глади пруда,о том, как был он морем заглотан,как беспощадно брошен сюда.

Чайки кричат, и с тоскою жгучейон глядит зачарованно в море, гдекрошки-рыбешки широкой тучей.клубясь, исчезают в дальней воде.

«Я с этой землей лишь подобьем связисоединен и понял давно:с первых шагов по прибрежной грязив сердце ношу измены зерно».

3. Граната