Ханидо и Халерха - Курилов Семен

— Тогда скажи, за кого она может выйти, — спросил Бахчэдэ.

— За честного… человека… За очень смелого человека… Она чайка свободная — пусть решает сама… — Хуларха вдруг дернулся, и голова его свалилась на плечо, набок, будто шея вдруг стала мягкой.

Халерха громко вскрикнула и бросилась через людей к отцу. За ней бросилась Пайпэткэ.

Сидячая толпа тихо, но страшно ахнула и, не двигаясь с места, вся подалась вперед.

Долго глядела Халерха в глаза отца, придерживая его голову, долго люди не шевелились, ожидая крика или плача сироты-невесты. Но произошло неожиданное: у старика вдруг шевельнулась, а потом согнулась в локте рука.

— Дышит… — крикнула Халерха и уронила на грудь отцу голову.

А народ не откликнулся вздохом облегчения, народ начал шептаться.

Это было только беспамятство. Не берет, все-таки не берет его бог к себе — вот что видели люди.

Тордох опустел. Но никто не расходился. Бахчэдэ и Ланга стали советоваться с людьми — что делать. И решили бесповоротно: надо сейчас обратиться к богу с мольбой — сейчас, потому что Хуларха и бог только что были рядом…

И растеклись люди по стойбищу, чтобы как можно скорее вернуться сюда же — на большое моление.

…Стояла холодная тихая ночь. Синий от лунного света морозный туман затопил озеро с берегами, сровнял низины, улегся над тундрой. Большая луна сверкала лишь над макушкой Соколиной горы — там, наверху, туман сильно редел, а на едоме, где прилепилось стойбище, было ни светло, ни темно, как в дыму, как в чаду. Но если с вершины только могло показаться, что на землю опустились отяжелевшие тучи, то на скате, внизу, люди всерьез сомневались — уж не вместе ли с богом снизилось небо?..

Приезжие люди давно спали в своих жилищах, когда улуро-чи обратились с первой серьезной просьбой к богу Христу — взять в верхний мир православного человека, великомученика Хуларху. Сами улуро-чи, однако, и не предполагали, каким внушительным будет это моление. Человек двадцать пять или тридцать стали колотить палками по чугунным, железным и медным посудинам. Большинство топталось вокруг тордоха, но самый сильный лязг прорывался изнутри, через ровдугу — там изо всей мочи били железным прутом по огромнейшей сковородке.

В морозном воздухе звуки четко троились, отскакивая от горы напротив, да их еще повторяло дальнее эхо — обрывистые берега озера. В этих повторах, доносившихся из тумана, было столько таинственного и неожиданного, что людей поначалу брала оторопь: казалось, что отзывается нижний мир, а не верхний, и некоторые начали было стучать потише. Но потом все наладилось: это ведь вместе с людьми к богу обращалась сама земля — берега, озера, озерное дно, тундра за берегами… Сначала молились негромко, но затем почуяли, что звуки железа и дружный хруст снега под ногами заглушают слова, и тогда люди возвысили голоса: кто выкрикивал одно жаркое слово — "Господи!", кто причитал навзрыд, кто пел, срываясь на отчаянную мольбу во все горло… И вскоре радетели Хулархи уже нисколько не сомневались, что будет успех, что лучшего им придумать было нельзя. Ничего подобного тундра не знала. И разве мог не услышать такого грома, такой мольбы властелин, парящий над тихой белой землей?! Что же еще, кроме этого, мог он услышать в морозную ночь?..

Уверенности еще больше прибавилось, когда сбежалась толпа народа, окружившая вторым кольцом небольшой кособокий тордох. Гости Улуро, прервавшие сон, тревожно шептались, сочувственно охали, и то здесь, то там раздавалась мольба: "Господи, помоги им!", "Господи, облегчи муки несчастного!", "Господи, погляди на этот тордох!.."

И не хотели, не могли знать люди, какие муки испытывал умирающий, да еще обессиленный дурной вестью старик. А муки были ужасными — ведь за годы болезни Хуларха привык к тишине, к такой тишине, в которой он слышал только свой стон да ласковый голос дочери. А сейчас дюжий парень с крутым плечом колотил железякой по огромнейшей сковородке. И даже дочь Халерха стучала по медной кружке.

Хуларха делал попытки подозвать хоть кого-нибудь. Он шевелил губами, морщил лицо, но всем казалось, что он убиенно и из последних страстей шепчется с богом…

Долго, бесконечно долго тянулся этот кошмар. Хуларха надеялся, что люди устанут, но люди ведь делали доброе дело, а оно требует и ума, и упрямства; менялись люди: одни отдыхали — стучали другие…

Разошлись далеко за полночь, перед утром, когда от тумана вообще ничего не было видно.

Хуларха весь обмяк и быстро заснул. А перед этим он еле слышно сказал Халерхе:

— Правду узнаю, тогда и помру…

ГЛАВА 12

Умер Хуларха через два дня, как раз перед тем, как в стойбище появились Куриль, Пурама и охотник, ездивший в Халарчу.

Так и не узнал он ни кривды правдивой, ни правды истинной.

Куриль и Пурама не сразу приехали в стойбище. Они научились оглядываться: доверять Каке было нельзя. Выждали и проверили…

Сейчас все трое подогнали упряжки к самому тордоху покойного.

Хуларха лежал возле потухшего очага на меховой подстилке. На пологе висела иконка, сильно блестевшая медным окладом, напротив нее горел на длинной бечевке жирник. Все честь по чести — как у христиан. У изголовья покойника сидела, будто завороженная сильным шаманом, совсем бледнолицая Халерха. Она не подала признаков жизни, когда появился Куриль. В тордохе были еще брат Хулархи Хурул, два мужика с ним и Пайпэткэ. Хурул с мужиками готовились к похоронам, а Пайпэткэ убирала тордох.

Куриль сорвал с головы шапку и грузно бухнулся на колени. Он стал размашисто, медленно креститься на икону, как будто вдавливая что-то пальцами в лоб, в грудь и в плечи. У охотника же вовсе подсеклись ноги — его словно дернули из глубины тордоха арканом: он упал и уперся лбом в землю. А Пурама успел только шапку снять — согнувшись, он замер у входа, как кривой столб. Увидев утихшего, наконец избавленного от мук Хуларху, он в тот же момент поймал на себе ужасный таинственно-внимательный взгляд бога Христа.

Иконку в полторы четверти высотой Пурама и узнавал, и не узнавал: он сам привез ее из острога для отца Халерхи, а сейчас мог бы даже верой в Христа поклясться, что с ней что-то произошло. Грязно-зеленый оклад блестел, как золотой, а отчистить его никто не сумел бы — тонкая медь хрустит и ломается, как яичная скорлупа. Но главное, глаза у Христа невозможно переменились — стали совсем живыми, прозрачными, и борода порыжела, и луна за его головой сделалась светлой… Не хочешь, да остолбенеешь: обновившийся бог, как живой, глядит прямо в душу, а внизу, под ним, лежит настоящий покойник, без сомнения — Хуларха, муки которого оборвались так неожиданно, перед крещением… А зять между тем не встает — молится, как в исступлении; не встает и охотник — вскинет голову, глянет на бога и опять уткнется лбом в землю, шепчет, бормочет…

У Пурамы подкосились ноги. Он боязно перекрестился, покланялся и, не смея больше глядеть на икону, перебрался поближе к покойнику.

"Зачем, отчего все в этом мире так происходит? — стал размышлять он, глядя на скрюченные пальцы знакомой руки Хулархи. — Ведь есть же какая-то сила — она упрямо тянет все в одну сторону, а путь туда непонятный — кривой. Одно уладишь — другое разладится. Это же вроде могучего бегуна — он добежит, добежит, конечно, но зачем-то сам себе без конца подставляет ножку…"

Пурама украдкой взглянул на Куриля и обомлел. Глаза у зятя были закрыты — он как будто дремал. И шевельнулось в памяти то, что происходило снегов двадцать пять назад. Куриль тогда тоже дремал на камланиях. Но ведь как раз так и начинались его сомнения — сомнения в прежней вере, в силе шаманов!..

Долго, однако, сидеть у покойника приезжие не могли. Куриль открыл глаза, притянул к себе взгляд Пайпэткэ и показал ей на выход. Он встал, надел шапку и, больше не помолившись, не поглядев на иконку, вышел. За ним потянулись и остальные. Неподвижной осталась одна Халерха.

"Да нет, все не так, — рассудил Пурама. — В Христе он всегда сомневался. А от Нявала должен приехать вовсе неверующим. Но что с ним случилось? В неверии сомневается? Или напоказ молился, чтобы другие верили? О чем он думал?"

Вытащив из сугроба свою новую суковатую палку, Куриль повел Пайпэткэ, а с нею и всех мужиков подальше от входа.

— Пайпэткэ, — сказал он, останавливаясь, — передай Халерхе, моей несчастной махлё [102], что мне и жене моей тяжело и тоже плохо. Но скажи, что мы ее не оставим и в обиду никому не дадим — вот, при мужиках говорю. А еще скажи, что слух о шаманстве Косчэ — это злая выдумка пьяного дурака. Косчэ скоро приедет — он при людях сведет с Какой счеты… С Халерхой я еще сам говорить буду.

— Что ж Ханидо с вами-то не приехал? — спросила запросто Пайпэткэ. — Ей облегчение было бы.

— На волка охотится он! На волка — понимаешь?