Распутин - Иван Наживин

— Сперва буду заниматься с Жиликом, а потом напишу маме и, может быть, сестрам… — отвечал Алексей.

— Отлично. А после завтрака поедем кататься… — сказал отец. — Погода прекрасная…

— Ваше величество, его превосходительство генерал Алексеев в штаб прошли… — появляясь в дверях, доложил огромный конвоец с рыжей бородой на два посада и с огромным серебряным кинжалом у пояса.

— Иду, иду… — отвечал царь, и когда конвоец исчез, он подошел к большому зеркалу и, взяв лежавшую на серебряном подносике простую расческу, стал старательно причесываться ей: расческа эта принадлежала раньше Григорию, и царица прислала ее ему сюда, чтобы он перед каждым серьезным делом непременно причесывался ею: «Это поможет тебе», — писала царица заботливо. — Ну, так я иду… — сказал царь сыну и пошел к Алексееву. — Вы точны, как хронометр, Михаил Васильевич, — сказал он, ласково здороваясь со стариком. — Ну, что у нас сегодня новенького?

Алексеев в очень осторожных выражениях доложил и без того очень профильтрованные и отделанные телеграммы из армий. Царь спокойно слушал. Было совершенно ясно: нажатие кнопки дало совсем не то — как всегда — и если старый Алексеев совершенно невольно и искренно искал непредвиденной ими причины неудачи в Царском Селе, то и у царя тотчас же автоматически встал в мозгу вопрос: кто же виноват? «Ах, стар Рузский, стар… — подумал он. — А Брусилов очень уж осторожен — он хочет только верных успехов и упускает нужный момент. Где же взять мне настоящих, нужных по моменту людей?» Алексеев аккуратно разложил перед собой принесенные бумаги и начал обстоятельно, стройно и умно — он был большой мастер своего дела — излагать свои взгляды на создавшееся на фронте новое положение. Старик старался, насколько только позволяли это приличия, не смотреть в лицо своего повелителя: всякий раз, как он видел эти голубые безмятежные глаза, он должен был делать над собой усилие, чтобы продолжать. Умный старик отчетливо понимал, что никакой пользы от этих докладов для дела нет, что странный царь — Алексеев считал его не совсем нормальным и думал, что причиной этой явной ненормальности является тот удар саблей, который нанес Николаю И, тогда еще наследнику, японец самурай во время путешествия его на Дальний Восток, — ничем глубоко не интересуется и ничего не только глубоко, но даже и мелко не понимает, что все его замечания — это лишь ряд совершенно бессодержательных условностей, чисто механические реплики, нужные для того, чтобы пьеса шла более или менее гладко, что помощи с этой стороны ждать нечего: только бы хотя не мешал! Старый генерал в душе не любил царя, не верил ему и даже втайне презирал его. Особенно была ему противна эта какая-то его ребячья зависимость от жены. И с тех пор, как Алексеев поднял, и очень решительно, свой голос против приезда в ставку Григория, царь в душе был враждебен старому генералу и терпел его только потому, что невольно признавал и ум его, и знания, и опыт, и популярность.

Между тем наследник престола, окончив свои несложные занятия с Жильяром, сел к письменному столу и задумался. Когда он только собирался писать письмо матери, ему казалось, что он наговорит ей горы всяких интересных новостей, но как только взял он в руки перо, так вдруг — признак бедно одаренной натуры — все сделалось бедным, тусклым и неинтересным, о чем совсем не стоит писать. Но писать все же нужно было, и вот, с большим усилием выдавливая из себя свои простенькие ребячьи мысли, мальчик неуверенным детским почерком написал несколько строчек и подписал: «Крепко целую и давлю. Твой А.».

Он перечитал свое произведение — нет, все тускло, скучно, совсем не так, как думалось! И, запечатав письмо, он побежал вниз, чтобы передать его курьеру.

— Осторожнее, ваше высочество… — попытался его остановить его дядька-матрос. — А то опять подвернется ножка или еще что там, и опять в кровать положат доктора…

— Нет, нет… — весело крикнул наследник. — Теперь я совсем здоров!

Потом был завтрак с заранее самим царем намеченными приглашенными. Все старались говорить или то, что должно было понравиться царю, или, в крайнем случае, то, что каждый в его положении в данный момент говорить был должен. Все боялись только одного: быть оригинальным, остроумным, действительно интересным. Потом была прогулка на автомобиле по старательно исправленным для этой цели дорогам, причем под каждым мостом, за каждым кустом, в каждой канаве сидел жандарм или шпик. Наследник в солдатской форме сидел рядом с отцом — предполагалось, что и его присутствие в ставке, и солдатская шинелька всем чрезвычайно нравятся и производят подъем духа. В конце прогулки царь, вспомнив о желании царицы, чтобы он помолился пред чудотворной иконой в местном монастыре, приказал шоферу заехать в монастырь и, возбуждая почтительную панику среди монахов, прошел в главный храм и помолился, то есть, сделав набожное лицо, несколько раз, крестясь, поклонился сверкающей драгоценными камнями иконе Божьей Матери. Потом было важное совещание — царь не забыл пред ним прибегнуть к гребенке Григория, — во время которого всякий старался быть значительным, понравиться государю, помочь армии, и конечно, и лично продвинуться хоть немножко вперед. После долгих и осторожных дебатов — царь чрезвычайно стеснял их — было решено нажать следующую кнопку, результатом чего должна была быть не только полная ликвидация последней неудачи, но и положительный успех и продвижение русских армий вперед. Когда следует появились на листе исписанной бумаги семь магических букв, когда нужно почтительно задвигались стулья и согнулись безукоризненные спины, в свое время началась усиленная беготня с озабоченными лицами, и заработал телеграф. А потом был обед, совсем такой же, как тысячи прежних обедов и завтраков, причем все приглашенные — с чудесными проборами, в точно отлитых мундирах, вылизанные, — как всегда, добросовестно старались быть похожими на совсем настоящих манекенов…

И наконец наступил самый легкий и самый приятный момент царского дня: царь с наследником пошли в обожаемое ими обоими кино. Может быть, любил царь кино за то, что там нужно было только смотреть и можно было решительно ни о чем не думать, а может быть, и потому, что хоть на белом экране этом видел он настоящую, подлинную, теплую жизнь, а не напомаженных манекенов с заранее заготовленными речами. И американские сыщики носились на автомобиле по самому краю страшных пропастей, и горели поезда, и ловкие жулики похищали драгоценное ожерелье магараджи, и горел богатый отель, и скакали пожарные — в ленте было не менее трех с половиной километров. А потом являлся Глупышкин и попадал ногой в ведро с водой, и штукатуры преследовали его вдоль улиц Парижа, и он опрокидывал лотки торговок, и попадал в полицию, и по ошибке женился совсем не на той женщине, на которой хотел, и прыгал в окно — движение, смех, жизнь, настоящая, живая жизнь, которую приветствовал не только заразительный детский смех Алексея, но даже и смех его всегда невозмутимого отца. Вот если бы в самом деле можно было им от всего отказаться, уехать в милую Ливадию и принимать во всем этом живое, искреннее, настоящее участие!

Оживленные, довольные, царь с наследником вернулись домой. И был чай и небольшая партия в домино, а потом царь, простившись со всеми, ушел к себе и, сев за стол, с серьезным лицом вынул свою тетрадь в чудесном шагреневом переплете и, сосредоточившись, записал:

«Погода прекрасная. Тихо и тепло. Прием сегодня был небольшой. Потом чудесно прокатился с Алексеем в автомобиле. Помолился в монастыре. За обедом был, между прочим, принц Георг, приехавший от Брусилова. Генерал как будто доволен им. Приказал армиям Юго-западного фронта наступление. Очень милое письмо от АИсе…»

Он хотел было записать еще что-то — особенное, значительное, — но было неясно, как и что, и он от усилия вспомнить и формулировать это значительное почувствовал усталость и желание спать. Он запер свою тетрадь в стол, помолился и лег. И в то время как, засыпая, он думал о скором приезде жены — он очень тосковал по ее ласкам, — в эти самые часы нажатая кнопка с семью магическими буквами уже произвела свое действие: за тысячи верст от Могилева во мраке поздней весенней ночи миллионы очень уставших людей неслышно передвигались туда и сюда, уставляли по-новому пушки, конница черной змеей уходила в темноту, летчики возились около своих машин, готовились лазареты — все это с тем, чтобы ранним утром, исполняя державную волю своего венценосного вождя, или потерпеть очередное поражение, или одержать бесплодную победу, и во всяком случае выбросить из ужасной и бессмысленной жизни этой в иной, лучший мир тысячи и тысячи человеческих существ…

XX

НА БРОШЕННОМ ХУТОРЕ

Мобилизация застала Григория Николаевича все там же, в самарских деревнях среди сектантов. Идти на войну по своим религиозным убеждениям Григорий Николаевич не мог, но в то же время он решительно ничего не предпринимал для того, чтобы не идти. В последнее время ему в долгие часы, которые он отдавал уединенному созерцанию, открылась новая правда, которая очень пленяла его, правда о том, что не только не следует заботиться о завтрашнем дне, но даже и без всякой заботы надо действовать по своей воле как можно меньше: что будет, то и ладно. А если жизнь поведет не туда, куда следует, то только тогда надо легонько, не напрягаясь, проявить свою волю, посторониться… Эта правда — он сейчас же начал проводить ее в жизнь — давала ему ощущение большой свободы, и он радовался сам и своей тихой радостью заражал и других. И еще больше полюбили его сектанты, хотя и звали его чудным.