Собрание сочинений. Т.13. Мечта. Человек-зверь - Эмиль Золя

— Не нагнать нам его, не нагнать! — в ярости повторял Жак, заметив, что тень уже переместилась за Судку стрелочника. — Все пропало, он как пить дать уйдет!

Но она вдруг судорожно вцепилась в его руку и вынудила остановиться:

— Гляди, он опять сюда приближается!

И в самом деле Рубо возвращался. Он было двинулся направо, но потом повернул назад. Быть может, смутно почувствовал, что за ним по пятам следуют убийцы. Но, так или иначе, он, как и раньше, шел спокойной походкой, точно добросовестный сторож, который не хочет вернуться к себе, самолично не проверив, что все обстоит благополучно.

Жак и Северина разом остановились и замерли как вкопанные. По воле случая они очутились возле груды угля. Плотно прижались спинами к черной стене, словно стремясь уйти в нее, слиться с нею, и будто растворились в чернильной тьме. Оба затаили дыхание.

Жак видел: Рубо идет прямо на них. Их разделяло всего каких-нибудь тридцать метров, и каждый шаг этого человека — размеренный и четкий, чем-то напоминавший неумолимый маятник судьбы, — сокращал расстояние. Осталось двадцать шагов, потом десять, вот-вот Рубо окажется перед ним, и тогда он, Жак, размахнется и всадит ему нож в глотку, а потом повернет справа налево, чтоб задушить крик. Секунды тянулись бесконечно, мысли бурным потоком проносились в голове, он потерял представление о времени. Доводы, толкавшие его на убийство, вновь промелькнули в мозгу, он отчетливо увидел картину убийства, мгновенно оценил его причины и последствия. Еще пять шагов. Жак весь напрягся, как струна, его решение было непоколебимо. Да, он убьет и твердо знает почему.

Два шага, один… И тут воля изменила Жаку. Что-то оборвалось у него внутри. Нет, нет! Он не убьет, он не может убить беззащитного человека! Одних доводов рассудка для убийства мало, только свирепый инстинкт может заставить человека наброситься на свою жертву, только жажда крови или неистовая страсть могут толкнуть его на преступление. Говорят, человеческая мораль — лишь плод идей о справедливости, переданных нам предшествующими поколениями. Но что из того? Все равно он не вправе убить, напрасно убеждать себя в том, будто можно присвоить себе такое право.

И Рубо спокойно прошел мимо. Он чуть было не задел локтем сообщников, прижавшихся к угольной стене. Они застыли как статуи, почти не дыша. И рука не поднялась, и нож не вошел в горло. Ни малейший трепет не потревожил мертвую тишину ночи. Рубо уже отошел шагов на десять, а они все еще стояли не двигаясь, будто пригвожденные к черной глыбе, затаив дыхание, — до такой степени их напугал этот одинокий, не подозревавший об опасности человек, который, едва не задев их, мирно удалился своей дорогой.

Бессильная ярость и стыд охватили Жака, он с трудом подавил рыдание:

— Не могу я! Не могу!

Он попытался обнять Северину — он так нуждался в опоре, в том, чтобы его простили и утешили. Но она, не сказав ни слова, уклонилась. Вытянув руки, Жак попытался удержать ее, но юбка молодой женщины выскользнула из его пальцев, и тут же до него донесся легкий шум ее удалявшихся шагов. Неожиданное исчезновение Северины потрясло и ошеломило Жака, он было кинулся за нею. Неужели его малодушие так рассердило ее? Верно, она его теперь презирает. Осторожность заставила Жака остановиться. Но, когда он остался один, посреди пустырей, окружавших станцию, в непроглядной тьме, на фоне которой, точно желтые слезинки, поблескивали газовые рожки, его охватило такое безысходное отчаяние, что он бегом бросился к себе: там он по крайней мере зароется головой в подушку и хоть ненадолго забудет об опостылевшей жизни.

Дней через десять, в самом конце марта, Рубо праздновали победу над Лебле. Администрация дороги признала справедливым их требование, поддержанное г-ном Дабади, к тому же отыскалось и пресловутое обязательство кассира освободить квартиру, если новый помощник начальника станции этого захочет, — его обнаружила мадемуазель Гишон, разбирая старые счета в станционном архиве. Сраженная этой катастрофой, г-жа Лебле решила тут же выехать из квартиры: коль скоро задумали ее уморить, зачем же тянуть с этим! Три дня этот памятный переезд не давал коридору успокоиться. Даже кроткая г-жа Мулен, обычно державшая себя тише воды и ниже травы, приняла в нем участие: она сама перенесла рабочий столик Северины из старой квартиры в новую. Но больше всех подливала масла в огонь Филомена: она первая явилась помогать Северине, увязывала вещи, передвигала мебель, загромождая квартиру кассира, из которой еще не успели выбраться прежние владельцы; собственно говоря, Филомена просто вытурила г-жу Лебле с насиженного места, воспользовавшись суматохой, возникшей при перетаскивании мебели из квартиры в квартиру, когда вещи были перепутаны и навалены как попало. Любовница Пеке с некоторых пор проявляла такое рвение во всем, что касалось Жака и его интересов, что кочегар сперва удивлялся, а потом стал что-то подозревать и под пьяную руку мстительным и злобным тоном спросил, уж не спит ли она с его машинистом, и тут же прибавил, что коли поймает их, то обоим не поздоровится. Однако после этого разговора Филомена стала проявлять еще более откровенный интерес к Жаку, старалась, чем могла, услужить ему и его возлюбленной, должно быть, надеясь, что если она все время будет вертеться возле них, то он постепенно привыкнет к ее присутствию, а там видно будет. Наконец из квартиры вынесли последний стул, принадлежавший Лебле, дверь затворилась. Но тут Филомена заметила табурет, оставленный старухой, она распахнула дверь и вышвырнула его в коридор. Все было кончено.

И снова потянулась обычная монотонная жизнь. Г-жа Лебле, прикованная ревматизмом к креслу, со слезами на глазах жаловалась, что умирает со скуки, потому что видит теперь из окон новой квартиры лишь цинковую кровлю навеса, закрывающего горизонт; тем временем Северина, устроившись у окна своего теперешнего жилища, трудилась над нескончаемым покрывалом. Внизу, под самыми ее окнами, виднелась всегда оживленная привокзальная площадь, по которой катился нескончаемый поток пешеходов и экипажей; весна в том году была ранняя, и на больших деревьях, росших вдоль тротуаров, уже зазеленели почки, а вдали виднелись лесистые склоны Ингувильского холма, усеянные белыми пятнами загородных домов. К удивлению Северины, ее почти не радовало, что заветная мечта осуществилась, что она живет наконец в квартире, в которую так страстно стремилась попасть, в квартире, где так много света и солнца и откуда открывается такой чудесный вид. Помогавшая ей по хозяйству тетушка Симон нередко ворчала и выходила из себя, не находя под рукой привычных вещей, и тогда Северина теряла терпение и чуть ли не с сожалением вспоминала свое старое логово, как она называла прежнюю квартиру, где грязь не так бросалась в глаза. Рубо ни во что не вмешивался. Он словно не отдавал себе отчета, что у них теперь другая квартира, часто он даже ошибался дверью и замечал это лишь тогда, когда новый ключ не входил в замочную скважину. Впрочем, он все меньше бывал дома, все больше и больше опускался. Одно время он несколько оживился, и это было связано с его политическими взглядами; не то что бы он был убежденным и горячим противником правительства, но он все еще помнил о своем столкновении с супрефектом, из-за которого чуть было не лишился должности. И теперь, когда Империя, прочность которой была поколеблена парламентскими выборами, переживала ужасный кризис, Рубо торжествовал, повторяя, что не всегда эти люди будут господами. Правда, после дружеского внушения, сделанного ему г-ном Дабади — начальника станции предупредила обо всем мадемуазель Гишон, в присутствии которой Рубо произнес свою крамольную речь, — Рубо быстро успокоился. Жизнь коридора протекала мирно; с тех пор как г-жа Лебле, чахнувшая от тоски, перестала подглядывать и наушничать, воцарилось всеобщее согласие, стоило ли наживать неприятности из-за политики? И Рубо только махнул рукой — плевать ему на политику, да и на все остальное! Он сильно разжирел и, ни на что не обращая внимания, поворачивался и уходил из дому, грузно шагая.

Теперь, когда Жак и Северина могли видеться в любое время, между ними возникло какое-то отчуждение. Казалось, ничто больше не препятствовало их счастью, он приходил к ней, когда ему было угодно, и, поднимаясь по черной лестнице, не боялся, что его выследят; вся квартира была в их полном распоряжении, Жак мог бы там даже ночевать, не будь он столь застенчив. Но между ними постоянно стояла какая-то непроходимая преграда, оба испытывали какое-то тягостное чувство оттого, что он не сумел совершить то, что они вместе задумали, к чему оба стремились. Собственное малодушие переполняло его чувством стыда, а она становилась все мрачнее и мрачнее, тщетное ожидание снедало ее как недуг. Теперь они редко целовали друг друга, положение любовников отныне тяготило их, им мало было полуобладания, они хотели полного счастья, мечтали уехать за море, пожениться и начать новую жизнь.