Собрание сочинений. Т. 12. Земля - Эмиль Золя

Эмиль Золя

Земля

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

В это утро Жан шагал по полю с раскрытой торбой из синего холста, которая была привязана у него на животе. Левой рукой он поддерживал торбу, а правой доставал из нее горсть пшеницы и через каждые три шага разбрасывал ее перед собой. Его грубые башмаки были в дырах, и земля налипала на них по мере того, как он переступал ногами, покачиваясь из стороны в сторону. На рукаве еще не совсем изношенной солдатской куртки сквозь разлетающиеся золотистые зерна алели две нашивки. Он шел один, величественно продвигаясь все дальше и дальше. Вслед за ним пара лошадей медленно тащила борону, которая зарывала зерна. Лошадей подгонял погонщик, мерно щелкавший длинным бичом над самыми их ушами.

Земельный участок, расположенный в урочище Корнай и едва достигавший пятидесяти аров, был настолько мал, что г-н Урдекен, владелец фермы Бордери, решил обойтись здесь без механической сеялки, занятой к тому же в другом месте. Жан шел по полю с юга на север. В двух километрах прямо перед ним раскинулись постройки фермы. Дойдя до конца борозды, он остановился, чтобы немного передохнуть, и невидящими глазами посмотрел вдаль.

Там громоздились слившиеся в одно темное пятно старые черепичные крыши низких строений. Ферма затерялась на краю провинции Бос, плоские равнины которой расстилались по направлению к Шартру. Под широким, затянутым облаками небосводом, как это обычно бывает в конце октября, на целые десять лье простирались поля. В это время года большие квадраты пашен были голы и имели темно-желтый цвет. Пашни чередовались с зеленеющими коврами люцерны и клевера, но нигде, насколько хватал глаз, не видно было ни холмика, ни деревца. Поля сливались вдали и опускались к линии горизонта, четкой и округлой, как в открытом море. Только на западе небо окаймлял порыжевший бордюр маленькой рощи. Среди полей виднелась белая, как мел, дорога из Шатодена в Орлеан. Прямая, точно стрела, она бежала вперед, от одного телеграфного столба к другому. Больше ничего не было видно, если не считать трех-четырех ветряных мельниц с неподвижными крыльями, возвышавшихся на деревянных срубах. Каменные островки деревень скрывались в лощинах, над которыми торчали одни только шпили колоколен; сами церкви тонули в волнах засеянной хлебом земли.

Жан снова повернул назад и, так же мерно покачиваясь, зашагал по полю с севера на юг. Он по-прежнему придерживал левой рукой торбу, а правой не переставая с силой хлестал по воздуху горстями семян. Теперь прямо перед ним, совсем близко, находилась узкая долина Эгры, пересекавшая поле подобно рву; за нею, до самого Орлеана, простиралась бескрайняя босская равнина. О чередовании лугов и тенистых рощ можно было догадаться только по большим тополям, пожелтевшие верхушки которых возвышались над лощиной, напоминая низкорослый кустарник. От маленькой деревушки Ронь, раскинувшейся на склоне, виднелось только несколько крыш — это были крыши домов, приютившихся у подножия церкви с серой каменной колокольней, населенной древними вороньими семействами. К востоку, по ту сторону луарской долины, в которой затерялся главный город кантона, Блуа, вырисовывались контуры холмов провинции Перш, лиловевшие на сером фоне неба. Там находились земли бывшего графства Дюнуа, ныне ставшие шатоденским округом, расположенным между старыми провинциями Перш и Бос, непосредственно на границе последней, около тех мест, которые из-за низкого плодородия почвы были прозваны «вшивой Бос». Дойдя до конца участка, Жан снова остановился и посмотрел вниз, на Эгру, катившую свои быстрые и прозрачные воды по заливным лугам. Вдоль реки шла дорога в Клуа; в этот субботний день по ней тянулась вереница крестьянских телег, ехавших на базар. Затем Жан пошел обратно.

И так все время, повторяя одно и то же движение, он мерно шагал то к северу, то к югу, окутанный клубящейся пылью семян; позади него, двигаясь так же не спеша и как бы задумчиво, под щелканье бича, борона зарывала зерна. С озимыми запоздали из-за дождливой погоды. Землю унавозили еще в августе. Ее давным-давно глубоко вспахали, очистили от сорняков, и она снова была готова взрастить пшеницу, после того как в предыдущие годы трехлетнего севооборота на ней сеяли клевер и овес. Теперь, когда на смену ливням не сегодня-завтра могли наступить заморозки, крестьянам приходилось торопиться. Погода внезапно похолодала, краски потускнели, в воздухе не было ни малейшего ветерка, и неподвижная равнина приняла вид океана, озаренного ровным тусклым светом. Сеять принялись повсюду: слева, метров за триста от Жана, шел другой сеятель; справа, несколько дальше, — третий. Сеятели виднелись и впереди, на убегающей вдаль равнине. Они представлялись глазу маленькими черными силуэтами, почти черточками, становившимися все более и более тонкими и совсем исчезавшими на расстоянии нескольких лье. Все они повторяли одно и то же движение рукой, окруженные ореолом разлетающихся животворных семян. Казалось, вся равнина вздрагивала до самого горизонта, где уже нельзя было различить отдельных людей.

Спускаясь по полю в последний раз, Жан заметил большую рыжую с белым корову. Ее вела из Рони на веревке молоденькая девушка, почти совсем ребенок.

Девушка двигалась по тропинке, отделявшей поле от края долины. Повернувшись спиной, Жан пошел обратно, разбрасывая последние горсти семян. Закончив работу, он отвязывал торбу от пояса, когда быстрый топот и крики заставили его обернуться. Корова мчалась вприпрыжку по полосе люцерны, таща за собой девушку, которая была не в силах ее удержать. Опасаясь, что может произойти несчастье, Жан крикнул:

— Пусти ты ее!

Девушка не выпускала веревку из рук и, задыхаясь, в испуге осыпала корову бранью.

— Колишь! Да будешь ты слушаться, Колишь?.. Ах, паршивка! Ах, проклятая стерва!

Несясь вприпрыжку на своих маленьких ногах, она кое-как поспевала за коровой, но, споткнувшись, упала и, как только поднялась, растянулась опять. Пришедшая в бешенство скотина потащила ее по земле. Теперь девушка уже не кричала, а выла. Тело ее оставляло борозду в помятой люцерне.

— Да пусти же ее, черт возьми! — продолжал кричать Жан. — Пусти ее!

Он кричал машинально, от страха, и бежал сам, так как наконец понял, в чем дело: веревка, должно быть, обмоталась вокруг руки и при каждом новом усилии затягивалась все сильнее. К счастью, ему удалось пересечь пашню наискосок, и, стремительно выбежав навстречу корове, он так напугал ее, что она остановилась как вкопанная. Жан тот час же размотал веревку и усадил девушку на траву.

— Ты цела?

Но девушка даже не лишилась чувств. Поднявшись, она ощупала себя и, спокойно задрав юбки до самых бедер, стала разглядывать свои ободранные колени. Она еще так тяжело дышала, что слова не могла выговорить.

— Видите, вот тут жжет… Но двигаться я могу, ничего, пройдет. Как я перепугалась! Будь это на дороге, я бы здорово расшиблась.

Она посмотрела на расцарапанную руку с красным рубцом от веревки и, прижав больное место к губам, смочила его слюной. Затем, успокоившись, добавила со вздохом облегчения:

— Она не злая, Колишь. Но только сегодня с самого утра с ней нет никакого сладу. У нее течка… Я веду ее к быку, в Бордери.

— В Бордери, — повторил Жан, — вот и хорошо. Я возвращаюсь туда же. Пойдем вместе.

Он продолжал говорить ей «ты», как девчонке, настолько юной она выглядела для своих четырнадцати лет. Она же, задрав подбородок, серьезно смотрела на этого рослого темнорусого парня с коротко подстриженными волосами, на его полное, с правильными чертами лицо; ему шел тридцатый год, и он казался ей почти стариком.

— Я вас знаю! Вы — Капрал, столяр, и остались работать у господина Урдекена.

Жан улыбнулся, услышав прозвище, которое дали ему крестьяне. Он, в свою очередь, смотрел на нее и удивлялся тому, что она, оказывается, уже почти женщина. Ее маленькая твердая грудь начинала формироваться, на продолговатом лице светились большие черные глаза, губы были пухлые, а цвет лица — свежий и розовый, как у созревающего плода. Она была в серой юбке и черной шерстяной кофточке, круглый чепчик покрывал ее голову. Кожа девушки очень сильно загорела и отливала на солнце золотисто-коричневым блеском.

— Да ведь ты младшая дочь дяди Мухи! — воскликнул он. — Я тебя не узнал… Ведь это твоя сестра путалась с Бюто прошлой весной, когда мы с ним вместе работали в Бордери?

Она ответила просто:

— Да, я — Франсуаза… Это моя сестра Лиза гуляла с Бюто. Он наш двоюродный брат, а теперь она от него брюхата, уже шестой месяц… Сам он сбежал и работает сейчас на ферме Шамад, где-то около Оржера.

— Верно, — заметил Жан. — Я их видал вместе.

Некоторое время они молча смотрели друг на друга: он — посмеиваясь про себя над тем, что ему пришлось как-то захватить Лизу с Бюто во время их любовного свидания под стогом сена, Франсуаза — продолжая слюнявить свою руку, как будто влажность ее губ могла успокоить боль; корова спокойно гуляла себе по соседней полосе, пучками вырывая люцерну. Погонщик с бороной ушел от них, так как лошадям приходилось делать крюк, чтобы выехать на дорогу. Слышалось карканье двух ворон, круживших над колокольней. В застывшем воздухе прозвучали три удара колокола, призывавшие к молитве.