Испытание Ричарда Феверела - Джордж Мередит

— Гм! Не очень-то мне это нравится. Там-та-там-там… Эх! Я не хочу бахвалиться, Дик, а осрамиться мне тоже не хочется, потому я и не буду это петь.

Когда бы не ты, я б судьбу не клялаИ ночью в слезах не молилась.Я б, верно, счастливой супругой былаИ матерью быть не стыдилась.

— Я ведь это еще девчонкой певала, милый мой Ричард, и понятия не имела, ни малейшего понятия о том, что все это значит. Мне не надо петь такие вещи на людях. Мы ведь так благопристойны! Да! Даже мы! Мой совет:

Желанной для мужа — любою ценой —Остаться и брак уберечь от крушенья:Ведь если мужчине не спится с женой,Он будет вне дома искать утешенья.

— Так уж устроены все молодые люди… так они устроены!

После всей этой болтовни она прекрасно спела испанскую балладу. Он находился в таком состоянии, когда от избытка воображения чувства становятся намного сильнее. Достаточно было намека, чтобы воображение разыгралось. Даму из баллады оскорбили, унизили. Так вот же! Вот она перед ним; нежно трубили рога; он вдыхал одуряющий аромат ночных фиалок; он видел, как над высохшею равниной в небе роятся яркие звезды, а женщина эта тоскуя сидит у окна и изливает в звуках всю горечь обманутой любви.

Герои плохо представляют себе, что с ними способно сотворить шампанское.

Она перекинулась на Венецию. Он тут же устремился вслед за ней. Венеция не принесла ей счастья. Он готов разделить несчастья любой женщины, где бы та ни оказалась. Но быть с нею! Какое же это блаженство! Неслышно скользить по ряби канала мимо домов, окутанных тьмою и мрачным прошлым; под овеянными легендами мостами; мимо дворцов, которые среди этой мертвой тишины живут кипучею жизнью; мимо высоких старинных башен, огромных площадей, и всюду вдвоем с нею, и с нею же — вырваться на серебрящиеся волны бескрайнего морского простора!

Что же это было? Шампанское? Музыка? Или, может быть, поэзия? Может быть, в самом деле опьяняли его и музыка, и вино, но сильнее всего было воздействие самой чаровницы. На скольких же инструментах может в одно и то же время играть умелая женщина! Впрочем, чаровница эта не слишком показывала свою умелость, иначе он ощутил бы ее руку. Она уже не стремилась только соблазнить его, иначе бы он заметил ее уловки. Он нравился ей — нравился так, как никто другой. Она желала ему добра. Ее самолюбие было удовлетворено. Но он был так хорош собою, и он уезжал. То, что ей нравилось в нем, ей, пожалуй, — пусть даже чуть-чуть — но все же хотелось уничтожить или, по крайней мере, посмотреть, сможет ли она это уничтожить; вас ведь тянет подчас поймать красивую бабочку, не повредив ее пестрых крыльев. Вам не хочется причинять этому нежному созданию никакой боли, хочется только тщательно вглядеться в него и насладиться чудом красок и линий, и с нежностью держать ее в руке, и радоваться при мысли, что от вас зависит — раздавить ее или нет.

Он знал теперь, кто такая эта женщина. В Севилье ли, в Венеции ли — на ней была видна печать. В то время, как она скользила лунной тропой, красота ее озарялась отнюдь не светом небес. Она была во грехе; однако, стремясь спасти ее, он был милостив к ее греху; грех этот тонул в глубинах печали.

Наступившая тишина и зашелестевшее вдруг платье вывели его из задумчивости. Одним плавным движением она очутилась около дивана. И вот она уже у его ног.

— Я была сегодня легкомысленна и беспечна, Ричард. Поймите, я этого и хотела. Я должна быть счастлива, когда мой лучший друг меня покидает.

Колдовские глаза струили на него яркий свет.

— Вы не забудете меня? А я попытаюсь… попытаюсь…

По губам ее пробежала дрожь. Он казался ей таким недосягаемо красивым.

— Если я переменюсь… если я буду в силах перемениться… Ах! Если бы только вы знали, в каких я сетях, Ричард!

Когда, услыхав это, он взглянул на ее греховную красоту, от божественного сострадания его не осталось и следа, его охватила всепоглощающая ревность; в одно мгновение она пламенем вспыхнула у него в груди, потрясла его, причиняя ему нестерпимые муки. Он склонился к ее бледному лицу, в котором была мольба. Ее глаза по-прежнему притягивали его к себе.

— Белла! Нет! Нет! Обещайте мне! Поклянитесь сделать это!

— Я погибла, Ричард! Погибла навеки! Забудьте обо мне!

— Никогда! — вскричал он, и сжал ее в своих объятиях, и принялся страстно целовать ее в губы.

Теперь она уже больше не играла роли; с каким-то, почти девическим стыдом она робко придвинулась к нему и уткнулась головою в его грудь, тяжело дыша, плача, прижимаясь к нему. Теперь это была горькая правда.

Ни тот, ни другая ни словом не обмолвились о любви.

Героя кто так обольстить сумел?

ГЛАВА XXXIX

Пташка и Сокол[149]: Берри спешит на выручку!

В то время, когда приятный остров на юго-западе привлекает к себе разве что инвалидов и отшельников, любителей ветров и дождей, могущественный аристократ лорд Маунтфокон все еще продолжал оставаться там к неудовольствию своих друзей и постоянно находившегося при нем приживальщика.

«Маунт опять в кого-то втюрился», — говорили они между собой. «Черт бы побрал этих баб!» — естественно следовало за этим. Неужели вы и сами не видите, как стыдно должно быть женщинам разжигать страсти столь легко воспламеняющегося субъекта! Все понимали, что Купидон натянул лук, выпустил стрелу и в пятидесятый раз пронзил ею сердце пэра Англии; однако сколь красноречиво сей пэр ни клялся, что на этот раз чувство его совсем не похоже на все, что бывало раньше, никто этому не придавал значения. Ведь и раньше людям несчетное число раз доводилось слышать от него подобные клятвы. Человеку этому было что сказать, но связно выразить он ничего не умел; как ни был он общителен, он был начисто лишен дара слова. В прежнее время свои высокие чувства он изъяснял громыхающими клятвами. Теперь, однако, все изменилось: сколько ни было в его чувстве силы, оно не прибегало к божбе, и поэтому наш бедный лорд поистине провидчески ощущал, что здесь имеет место нечто совсем иное. Какое это впечатляющее зрелище — грузный мужчина, корчащийся в невыразимых муках, подпавший под чью-то власть, с которой ему не справиться и которую он не в силах понять, и уж во всяком случае объяснить с помощью внятных слов. Сначала наш лорд пытался утвердиться в своем глубоком презрении к женщинам. Купидон дал ему волю. И вот, после того как он все накопившееся в нем зло исчерпал, — прелестное личико врезалось ему в душу и победоносно в нем воссияло; и вот тогда, захваченный гарпуном, кит всплыл на поверхность и после нескольких конвульсий бессильно растянулся во всю свою длину. Милорд влюбился в юную жену Ричарда. Доказательством этой влюбленности было то, что он жил вдали от света ради нее. Для нее, если бы она могла это видеть, еще одним убедительным доказательством его беззаветной преданности была его постоянная готовность сделать все для того, чтобы ей было хорошо. То удивительное обстоятельство, что, находясь возле нее, он становился спокойным и сдержанным, в то время как, оставшись один, бывал обуреваем неистовыми страстями, свидетельствовало о том, что сей располневший аристократ способен соображать.

Достопочтенный Питер, которому надоело ездить взад и вперед, настаивал, чтобы его патрон действовал быстрее. Лорд Маунтфокон был более мудр или более щепетилен, чем его приспешник. Едва ли не каждый вечер он виделся с Люси. Неискушенная молодая женщина не видела в его посещениях ничего худого. К тому же ведь Ричард сам поручил ее попечению лорда Маунтфокона и леди Джудит. Леди Джудит уехала с острова и вернулась в Лондон; лорд Маунтфокон остался. В этом не было ничего худого. Если прежде у нее и появлялись иногда какие-то подозрения, то сейчас она была на этот счет совершенно спокойна. В глубине души ей это даже, может быть, льстило. Лорд Маунтфокон получил то изысканное воспитание, какое достается обычно в знатных семьях на долю наследующего титул старшего сына; он умел разговаривать и поучать; это был истый лорд; и в то же время он дал ей понять, как он порочен, насквозь порочен, и убедил ее, что от общения с ней он становится лучше. У героинь, равно как и у героев, есть свое честолюбие: им тоже хочется приносить людям пользу, героиню тянет творить добро, а задача исправить порочного человека для всякой добропорядочной женщины особенно соблазнительна. Для нежного женского сердца возвратить на путь истинный мужчину — такая же услада, как драгоценный китайский фарфор. У лорда Маунтфокона не было никаких уловок волокиты: его золото, его титул, да и сама внешность до сих пор избавляли его от необходимости воздыхать по ком-либо долго, а, может быть, даже и воздыхать вообще; устройством его любовных шашней занимался достопочтенный Питер. Поведение милорда не вызвало в Люси ни малейшей тревоги, как то могло случиться, если бы он был истинным искусителем. В ее мученической жизни ей было радостно иметь преданного друга, и находить в нем поддержку, и сознавать, что и сама она может что-то сделать для этого друга. Слишком простодушная, для того чтобы задумываться над тем, какое положение занимает его светлость, она как-никак была женщина. «Он, такой знатный аристократ, не считает зазорным общаться со мной и даже меня ценит», — оправдывающая мысль эта, может быть, и мелькнула раз-другой в то время, когда она размышляла о гордой семье, в которую замужеством своим она была введена.