Испытание Ричарда Феверела - Джордж Мередит

И вот они встретились в парке; миссис Маунт проехала мимо, и, незаметная для посторонних, близость их обрела теперь некий особый смысл.

Адриен был доволен плодами своего красноречия.

Хоть он за все время не слышал от этой женщины ни единой мысли, Ричард не ошибся, решив, что она умна. Вечерами ему бывало с ней интересно и весело, и ни один вечер не походил на другой. Она могла заставить вас совсем позабыть, что перед вами женщина, а потом с поразительной силой вдруг напомнить об этом. Легкий трепет ресниц, и она уже заглядывала в мужскую душу. Она умела предчувствовать настроение мужчины, которое еще только наступит, и приноровиться к нему. Если женщина так много всего может, то зачем ей еще иметь мысли! Проницательность, уменье подчиниться чужой воле, умелое обращение с мужчиной — вот все качества, которые нужны таким существам.

Слово «любовь» могло юношу напугать: она изгнала его из своего лексикона. Впрочем, может быть, оно ей уже надоело. Она вела свою игру на более высоких его чувствах. Она сразу поняла, что для него в женщине ново и что сильнее всего может его в ней привлечь. Подобно Нильской Змейке[142], меняя свое обличье, она изображала перед ним то падшую красоту, то насмешливое равнодушие, то порывистое безрассудство, то поверженное во прах высокомерие.

И что же? Ей все это так хорошо удавалось, потому что за всем этим набирало силу настоящее чувство.

— Ричард, я уже не та, что была, — с тех пор как встретила вас. Вы не откажетесь от меня окончательно?

— Никогда, Белла.

— Я не такая дурная, какою меня изображают!

— Вы просто несчастны.

— Сейчас, когда я узнала вас, я думаю, что это действительно так, и все равно я стала счастливее, чем была.

Историю свою она рассказала ему уже тогда, когда все дали этого тихого раскаяния были озарены лучами заката. Что сказать о ней? Это была обычная история женской жизни; кое-какие главы из нее были опущены. Ричарду многое было непонятно.

— А вы любили этого человека? — спросил он. — Вы говорите, что сейчас вы никого не любите.

— Любила ли я его? Он был дворянин, а я — дочь торговца. Нет, не любила. Только пожив с ним, я постепенно это поняла. А сейчас, если бы я не презирала его, я бы, наверное, его ненавидела.

— А разве можно обмануться в любви? — спросил Ричард, обращаясь не столько к ней, сколько к себе самому.

— Да. Когда мы молоды, обмануть нас очень легко. Если вообще существует такая вещь, как любовь, то мы открываем ее только после того, как мы ее долго швыряли и обкатывали. Тогда лишь мы наконец находим мужчину или женщину себе по душе, но уже слишком поздно! Мы уже не можем соединить наши судьбы с тем или той, кого любим.

— Как это странно! — пробормотал Ричард. — Она говорит то самое, что говорил мой отец. — Если бы вы его действительно любили, то я бы мог вас простить, — вырвалось у него.

— Не будьте так жестоки, мой строгий судия! Как может девушка разобраться в себе?

— Но у вас же все-таки было к нему какое-то чувство? Это был первый мужчина в вашей жизни.

Она не стала его разубеждать.

— Да. А первый, кто говорит девушке о любви, всегда ее ослепляет, если он не круглый дурак.

— В таком случае выходит, что то, что мы называем первой любовью, — нелепость.

— А разве это не так?

— Я-то знаю, что это не так, Белла, — решительно возразил он.

Но, как бы там ни было, она расширила его кругозор и научила его холодной трезвости. Девушек он презирал. Женщина — умная, храбрая, красивая женщина казалась ему существом несравненно более благородным, чем эти слабые создания.

Лучше всего ей удавалась роль прелестной бунтарки, негодующей на низкую несправедливость.

— А что же мне делать? Вы говорите, что мне надо измениться. А разве я могу? Что мне для этого делать? Разве люди добродетельные дадут мне возможность зарабатывать на пропитание? Они не возьмут меня и в горничные! Они не хотят меня к себе допустить. Я вижу, как брезгливо они меня обнюхивают! Да! Я могу пойти в больницу и распевать там песни за ширмой! Вы что, хотите, чтобы я заживо себя похоронила? Так знайте же, что я — существо из плоти и крови; я не могу превратиться в камень. Вы говорите, что я правдива, так вот я и буду говорить с вами откровенно. Позвольте же мне сказать вам, что я приучена к роскоши, и без нее мне не обойтись. Много раз я имела возможность выйти замуж, просто не было отбоя от мужчин, которые хотели на мне жениться. Но ведь надо быть дураком, чтобы жениться на такой, как я, не так ли? А я не могла сделаться женой дурака. Я должна уважать человека, за которого выхожу замуж. А не уважай он меня, я убедилась бы, что он дурак и жить мне было бы хуже, чем сейчас. А теперь… они могут сколько угодно изображать святош — я только смеюсь над ними!

И так далее. Говорились вещи еще более страшные. Она обвиняла всех жен. С каким-то зловещим торжеством говорила, что мужья не могут не изменять им. Эта отверженная прелестница почти убедила его, что право на ее стороне — так остро ее парфянские стрелы[143] разили святая святых нашего общества, так беспощадно сбрасывали с него все покровы.

Дом миссис Маунт выглядел вполне благопристойно: ничто в нем ни разу его не смутило. Молодой человек начинал спрашивать себя, чем же она все-таки отличается от дам его круга. До какой же низости докатилась вся эта свора лицемеров! Он готов был сражаться за нее с ними. Его casus belli[144], если точно его сформулировать, звучал бы довольно странно. Оттого, что люди отказывались переманить эту женщину на стезю добродетели, предложив ей место горничной у себя в доме, наш рыцарь бросал им вызов. Однако перспективу вернуться к честной жизни женщина эта сама с презрением отвергала. А раз так, то вызов, который он бросал, должен был означать: за то, что люди отказываются безвозмездно поддерживать эту женщину в ее погоне за роскошью! Но что же это значило? Иными словами, ей надо было получать жалованье от дьявола, не оказывая последнему никаких услуг. На такие условия, пожалуй, не согласились бы ни люди, ни дьявол. Героям надо сначала победить и общество, и дьявола — и только тогда требовать от них соблюдения этого договора.

Герои, однако, не привыкли, объявляя войну, тратить на это слова. Занеся копье, они тем самым и обвиняют, и вызывают на бой. Подобно женщинам, они полагаются на инстинкт и силою своих мускулов утверждают его правоту. Во все стороны разбегаются пытавшиеся было сопротивляться полчища; укоренившиеся устои начисто сметены, никто не знает, во имя чего это происходит; головы слетают с плеч, и в утешение не приводятся причины. Инстинкт рушит и крушит все! Ну, как же тут не признать, что именно он — от бога.

Хорошо, война объявлена, но где же все эти полчища лютых врагов? Герой не мог атаковать собравшихся в зале дам и господ, он этим помешал бы начаться очередной кадрили. У него хватало выдержки не обращаться со своим вызовом в суды; не мог он идти трубить об этой несправедливости и в парламенте, хотя естественнее всего, казалось бы, вступить в единоборство с людьми, облеченными государственной властью. Равным образом не могло быть и речи о том, чтобы заходить в каждый дом и в каждую лавку и сражаться с хозяином, защищая перед ним миссис Маунт. Так где же тогда притаился этот загадочный враг? Врагом был каждый, а каждого негде было искать! Что же ему — созывать народ в Уимблдон[145]? Синие мундиры полицейских и смутный страх попасть в смешное положение не давали ему исполнить все эти планы. Увы, в наши времена герою приходится туго!

Ничто так не расслабляет сильного человека, как встречающая его удары пустота.

— Что же мне сделать для этой несчастной женщины? — вскричал Ричард, после того как сражение с невидимым противником довело его до полного изнеможения.

— О Рип! Милый Рип! — взывал он к своему другу. — Я в совершенном смятении. Лучше бы уж мне умереть. Ну, на что я гожусь? Такое ничтожество! Такой эгоист! Я делаю несчастными всех вокруг! Я следую собственным желаниям — я заставляю людей помогать мне их исполнять, а помогают они тем, что неслыханно лгут, да и сам я — тоже. А когда цель достигнута, мне становится стыдно за себя. Сейчас, когда я вижу возможность как-то помочь другому, я натыкаюсь на чьи-то ухмылки… не знаю, в какую сторону податься, как поступить, и… смеюсь над собою дьявольским смехом!

От Риптона требовалось только слушать, больше ничего; но Риптон все же сказал, что другу его совершенно незачем стыдиться того, что он завоевал любовь самой красивой девушки на свете и сделал ее своей женой. Ричард, по обыкновению, воскликнул: «Бедняжка!»

Единоборство свое с пустотой он продолжал до полного изнеможения. На последнее посланное отцу письмо тот ничего не ответил. «Ну что же, — сказал он себе, — я испробовал все, что мог: отец мой не хочет меня выслушать. Остается только одно — вернуться к моей милой, сделать ее счастливой и избавить ее хотя бы от некоторых последствий моего безрассудства».