Отец и сын, или Мир без границ - Анатолий Симонович Либерман

Программа еще включала французский (об обеих француженках Женя отозвался с большой похвалой), латынь, компьютеры, токарное дело (мы даже увезли домой выточенную им пластинку), природоведение, домоводство, музыку, физкультуру – вполне достойная программа. С латынью нам повезло: ее проходили по тем же учебникам, что и в «Аркадии», и учительница попалась превосходная. Еще был предмет «Религиозное образование». Мы имели право освободить Женю от него, но по незнанию вовремя не написали записки; Жене понравилось (там рассказывали что-то о «знаках и символах»), и он остался.

Им задали нарисовать герб, разделенный на четыре части так, чтобы в каждой секции был изображен любимый предмет. Женя выбрал кота, телевизор, мяч и тарелку, наполненную фруктами. Словно извиняясь, он сказал мне, что вместо тарелки или мяча, пожалуй, возьмет книгу. Но я подачки не принял и отсоветовал ему лицемерить. На домоводстве готовили еду и рисовали план кухни. Женин план, несмотря на наши объяснения, вышел ни на что не похожим: в углу, слева сверху, висел, наподобие ковра-самолета, стол с ножкой, неведомо в какой проекции. Этот нелепый чертеж имел неожиданные последствия. Он вдруг спросил: «Значит, перспектива – это уменьшение величины дальних предметов?» В тысячный раз я подумал: «Что это: капля камень точит?» В Лувре мы сели отдохнуть перед средневековой картиной, висевшей рядом с более поздней, и я объяснил ему, почему иконы и детские рисунки кажутся нам такими плоскими и странными. Через три недели, в связи с его планом кухни, тот разговор всплыл в непредвиденном контексте.

Игр и бега Женя терпеть не мог, но в Кембридже он часто простужался, однажды просидел дома целую неделю, и поэтому мне приходилось чуть ли не каждую среду писать ему увольнительную от физкультуры, так что этой части английского образования он избежал. В остальном же следы кембриджского семестра обнаруживались в самые неожиданные моменты. Наша хозяйка сломала ногу, а сломала она ее потому, что пролила у себя на кухне масло.

– Как она могла? – изумился Женя. – Она ведь когда-то работала в школе и преподавала домоводство!

А то вдруг он начинал говорить о химических реакциях или о причинах изменения погоды.

На заключительном вечере латинистка сказала нам, что он запоминал слова и грамматику шутя (но грамматику в него вбили и до латыни). Во многом другом он упрямо делал глупости. Например, в классе функционировал дискуссионный клуб. Женя участвовал в дебатах о пользе (вреде) телесных наказаний и печальных последствиях излишнего смотрения телевизора. Вторую речь я читал: жалкая страничка, где вместо доказательств несколько раз повторяется тезис, который требуется доказать. Я пытался объяснить, что так спора не выиграть (и оказался прав). Но он не захотел слушать.

В его новой школе ему задали вести дневник. К сожалению, записей получилось мало. Ника уговорила его придумать рассказик о котах, а я – о спектаклях, которые он видел. Почему-то они не сохранились, а было бы интересно сравнить его впечатления с моими краткими зарисовками. Женя уезжал с радостью, но я должен с грустью признать, что сверхобычная школа в Кембридже оказалась лучше обеих домашних, в которых прошел курс наук Женя. Когда ему исполнилось шестнадцать лет, он целый год проучился в Мадриде, и тоже ни в какой не привилегированной школе, а впечатление осталось таким же. Досадно. Одно утешение: к нам часто поступают аспиранты из Европы. Их начитанность и культура ничем не превосходят того, что я наблюдал у американцев, – не могу объяснить почему, да и все равно мне.

3. На ловца и зверь бежит

Кошкин дом с британским акцентом. Любовь к бессловесным. Снегурочка

Мы сняли домик очень далеко от университета (сорок пять минут ходьбы), в занюханном районе, но на более дорогое жилье у нас денег не было. В районе выходила газета «За мостом»: только объявления (у кого-то свадьба, у кого-то сбежала лошадь). Хозяйка оказалась умеренно диккенсовского типа. Она крайне беспокоилась, не поломаем ли мы чего-нибудь, и с большой неохотой разрешила нам взять напрокат небольшое пианино (не оставаться же было на целый семестр без игры!), которое рабочие внесли на второй этаж. Следуя, видимо, установленному ритуалу, она пообещала пригласить нас на обед, но визит не состоялся: мы вежливо отклонили предложение, сославшись на занятость и нездоровье.

Напротив нас жила женщина по имени Айрин, ухаживавшая за бродячими кошками. Поначалу до нас дошла новелла о какой-то кошке, которую собирались усыпить из-за почечной недостаточности, но передумали. Женя каждую минуту выбегал на улицу погладить очередную жертву и беседовал с хозяйкой той живности. Кошки всегда были общедоступны, так как лежали на капотах машин, а иногда на подоконниках, в том числе на нашем. Во время редких, к сожалению, занятий приходилось задергивать штору, так как Женя смотрел не в учебник, а на этот зверинец.

Постепенно прояснились детали. Айрин не была вариантом нашей миннеапольской соседки, заведшей себе Чарли на старости лет от скуки и уже овдовев. У кембриджской визави был симпатичный муж и двое взрослых детей: сын, надзиратель в тюрьме (по мнению Айрин, «очень хорошая работа – дай бог Жене такую»), и дочь. Сама она где-то работала по ночам охранницей и в недалеком будущем собиралась переезжать в Уэльс. От нее часто попахивало вином, она без перерыва курила и иногда появлялась перед домом в халате, но в общем была совершенно нормальным человеком. Странность состояла в том, что кошки вытеснили все остальные ее помыслы и устремления.

Я застал ее у нас дома, придя однажды из библиотеки. На столе стоял наш неизменный салат, кажется, суп и что-то еще – видимо, не мясо, потому что, будучи вегетарианкой, она бы не сказала:

– У вас замечательный чай.

Я не знал, что в Англии даже и полный обед можно назвать чаем, и вежливо улыбнулся.

– У вас замечательный чай, – повторила она очень настойчиво.

Я поклонился.

– Ваш муж не говорит по-английски? – обратилась она к Нике.

Женя от огорчения или от унижения прямо подпрыгнул, и они оба с Никой начали разуверять Айрин, а я поспешно согласился, что да, действительно, чай замечательный.

По мере того как шло время, и я стал различать это зверье. Добродушный полосатый персидский кот Чатни (цвета соответствующей специи: в индийских ресторанах она в то время стоила десять пенсов), в Женином русском произношении Шутней, к концу переселился на наш подоконник. Когда перед отъездом мы стали паковаться и вынесли на улицу пустые картонные коробки (чтобы в ближайший четверг их увезли мусорщики), он прыгнул в одну из них: все-таки уютней, чем на ветру. Женя волновался, что приедут мусорщики, возьмут