История Петербурга в преданиях и легендах - Наум Синдаловский

Улица Карла и Эмилии просуществовала до 1952 года, когда её переименовали в Тосненскую. Хорошо была известна жителям Лесного и могила влюблённых – простой металлический крест в ограде – вблизи Политехнического института. Могила всегда была украшена цветами.

Есть и другие варианты этой романтической легенды. Согласно одной из них, богатый петербургский немец, владелец местной фабрики решил выдать свою дочь, красавицу Эмилию, замуж за своего старого приятеля, многодетного вдовца, тоже немца и тоже фабриканта. А Эмилия была влюблена в молодого конторщика Карла, служившего на фабрике у её отца. Узнав об этом, отец выгнал юношу с работы и «срочно назначил свадьбу дочери и своего приятеля». А за три дня до свадьбы влюблённые молодые люди пропали из дома. Их тела нашли в глухом лесу недалеко от немецкой колонии. О том, что происходило в лесной глуши, рассказывается в немецкой песне, записанной в 1920-х годах в предместье Ленинграда, вблизи Гражданки. Сюжет песни сводится к словам юноши, обращённым к своей любимой. «В темном Гражданском лесу, где раздаётся пение кукушки», прижимая к своему сердцу Эмилию, Карл с тоской в глазах говорит ей: „Решайся принять смерть вместе со мной. Ведь наши родители не могли принять нашу любовь. Но мы так сильно любим друг друга, что готовы за это пострадать“». Затем происходит трагедия, достойная пера античных авторов. Карл достает пистолет и убивает сначала девушку, а потом себя.

Имена улиц, как и прежде, продолжали интересовать петербуржцев. Легенды о происхождении тех или иных названий появлялись и в середине XIX века. В описываемое нами время современная улица Маяковского, а точнее, её часть от Невского проспекта до улицы Жуковского, называлась Надеждинской. Первоначально это название было фольклорным и связывалось с построенной в конце улицы больницей для чахоточных. Как говорили в то время, в больницу «люди ходили с надеждой выздороветь». Кстати, вторая часть улицы (между Кирочной и улицей Жуковского) тогда же называлась Шестилавочной. Она считалась проездом к шести торговым лавочкам. В 1850-х годах обе улицы были объединены в одну с названием Надеждинская.

Вблизи Сенной площади во второй половине XIX века возник проезд, ведущий к торговым складам купца Горсткина. Проезд так и назвали – Горсткина улица. Однако близость популярного Сенного рынка дала повод к появлению народной этимологии этого названия. Будто бы улица названа так потому, что на рынке, наряду с другими способами определения количества товаров, широко пользовались горстями – удобной старинной русской мерой объёма.

В 1887 году Глухой переулок, отходящий от Слоновой улицы, решили переименовать в Слоновый переулок. Это более соответствовало топонимической традиции, издавна сложившейся в Петербурге: переулок повторял название основной улицы. Однако при обсуждении у многих это вызвало удивление: «Такой маленький переулок будет носить имя такого большого животного. Нельзя ли придумать что-нибудь поменьше?» – «Ну, что ж, поменьше – это заяц». С тех пор переулок называется Заячьим. Спохватились позже, когда Слоновую улицу переименовали в Суворовский проспект. Но было уже поздно, и память о первоначальном названии проспекта сохранилась только в мемуарной и краеведческой литературе.

На Петроградской стороне есть Крестьянский переулок, названный так в 1918 году. До этого он назывался Дункиным, или Дунькиным, переулком. По одной из легенд, такое имя он получил по земельному участку, принадлежавшему шотландцу Дункану. Однако по другой легенде, переулок назван по имени «атаманши Дуньки», которая жила здесь и держала артель так называемых «речных девушек», обслуживавших невзыскательных и неразборчивых матросов речных барж и мелких судов. Отсюда будто бы родился фразеологизм «Дунькины дети», то есть дети, рождённые от беспорядочной личной жизни местных проституток и частично содержавшиеся на артельные деньги «атаманши Дуньки».

В середине XIX века на Васильевском острове, в Гавани, в непосредственной близости к морю, строили дома отставные моряки, многие из которых были вынуждены искать новые способы добывания средств к существованию. В одном из таких домиков, на участке современного дома № 5/2 по Среднегаванскому проспекту, проживал вышедший в отставку шкипер Степан Кинареев. Согласно местным преданиям, он промышлял изготовлением клеток для канареек и других певчих птиц. И то ли от этих канареечных клеток, то ли от искаженной фамилии бывшего шкипера повелось название улицы – Канареечная.

В это же время на правом берегу Невы, вблизи Малой Охты, предприниматели Варгунин и Торнтон построили поселок для рабочих писчебумажной и суконной фабрик. Это была одна из самых неблагоустроенных рабочих слободок тогдашнего Петербурга, будто бы в насмешку названный Весёлым посёлком. Правда, существует и другая легенда, согласно которой во второй половине XIX века на территории посёлка возник заводик по производству закиси азота, так называемого веселящего газа, вызывающего особое состояние опьянения. С тех пор посёлок будто бы и стал Весёлым.

В мрачную последекабристскую пору николаевской реакции петербуржцы особенно дорожили редкими примерами гордого достоинства и независимости. Свидетельства о них бережно сохранялись. Передаваемые из уст в уста, они становились удивительными легендами, украшавшими историю города.

В большом свете Петербурга в те годы была известна женщина, которую звали царицей салонов, – молодая красавица, обладательница незаурядного ума и значительного состояния, графиня Юлия Павловна Самойлова. С 1826 по 1839 год она жила в Италии. В её роскошном загородном доме под Миланом собирались известные музыканты, художники и литераторы, одни имена которых могли украсить любой салон тогдашней Европы.

Среди них были Ференц Лист, Джоаккино Россини, Орест Кипренский, Александр Тургенев, Карл Брюллов. Юлию Павловну отличали любовь к искусству, демократический образ мышления и независимость в отношениях с сильными мира сего – качества, одинаково ценимые современниками, как в Италии, так и в России.

На приёмы, которые Самойлова регулярно устраивала в своем русском родовом имении Графская Славянка, съезжался весь Петербург. Загородный дом для неё строил архитектор Александр Брюллов. По легенде, он предусмотрел даже подземный ход, ведущий в местную церковь. Во время приёмных дней графини Самойловой заметно пустело Царское Село, что, естественно, раздражало Николая I. Запретить ездить к Самойловой император не мог, и он решил пойти на хитрость, предложив Самойловой продать Графскую Славянку в казну. Предложение царя выглядело приказанием, и Самойловой пришлось согласиться. Но при этом, как передаёт легенда, она просила передать императору, «что ездили не в Славянку, а к графине Самойловой, и где бы она ни была, будут продолжать ездить к ней». На следующий день, к вечеру, в сопровождении узкого круга поклонников Юлия Павловна поехала на стрелку безлюдного в то время Елагина острова. «Вот сюда будут приезжать к графине Самойловой», – будто бы сказала она, выходя из экипажа. И, действительно, с тех пор на проводы заходящего солнца, на пустынную в прошлом западную оконечность Елагина острова стало съезжаться всё больше и больше петербуржцев, пока эта стрелка не превратилась в одно из самых любимых мест вечерних гуляний столичной знати.

По-прежнему популярной была у петербуржцев старинная Большая Петергофская дорога, с давних времен застроенная богатыми домами высших государственных сановников и придворной знати. Правда, роскошная Стрельна при Николае I пришла в заметный упадок. Аллеи заросли, здание дворца начало разрушаться, и про него ходили страшные рассказы. По ночам здесь появлялись тени мертвецов, слышались стоны, раздавались крики. Неисправимые прагматики относили происхождение всех этих ужасов к особенностям здешней акустики. Рассказывали, что часть петербургской публики специально приезжала сюда послушать стрельнинское эхо.

К этому времени местные предания относят появление в Старом Петергофе необыкновенной каменной головы, которая, как утверждают обыватели, почти незаметно уходит в землю. Мы уже говорили об этой голове в связи с сюжетом поэмы Пушкина «Руслан и Людмила». Никто не знает, насколько, никто не ведает, как, но голова будто бы год от года становится всё меньше и уходит в землю. Однако происходит это так неуловимо медленно, а голова столь велика, что в Старом Петергофе бытует оптимистическая легенда о том, что городу ничто не угрожает, пока эта чудесная голова видна над поверхностью земли.

На правом берегу Невы в середине XIX века существовала так называемая Киновия – загородный архиерейский дом с хозяйственными и служебными постройками, объединёнными не то подземными переходами, не то подвалами для хранения продуктов. Комплекс построек принадлежал Александро-Невской лавре. Народная фантазия создала таинственную легенду о том, что подземный ход проходил под Невой и связывал Киновию с Лаврой и что некоторые «пронырливые лаврские монахи, каким-то образом про него пронюхав, пользовались им для посещений охтинок». По воспоминаниям старожилов, один из этих подземных ходов существовал ещё перед Первой мировой войной; он выходил к Неве, и какой-то монах пользовался им «для своих занятий моржеванием». Вся система подземных переходов погибла якобы при строительстве набережной в 1930-х годах.