К НЕВЕДОМЫМ БЕРЕГАМ. - Георгий Чиж

Но Катя уже висела у нее на шее и зажимала поцелу­ями рот, не давая сказать ни слова. Мария Николаевна, продолжая смеяться, отбивалась, стараясь как-нибудь перей­ти к главному вопросу, и не смогла до тех пор, пока ей не удалось членораздельно произнести магическое слово «Невельской». Катя сразу присмирела.

– Невельскому дорого в жизни только закрепить за Россией Амур! И он, как Сергей Григорьевич, рискует своей жизнью. Без тебя она ему не нужна.

Выпрямившись и глотая слезы, Катя сказала:

– Значит, он не верит в меня, не верит в то, что вдвоем было бы легче... Я... как и вы... только украшение!

– Не верит в твои силы и жалеет... да, это так: вдвоем хуже; ты вместо помощи можешь оказаться обузой, поме­шать.

– Как мне тяжело! О, если бы вы знали, как мне тя­жело и... обидно!

В доме Зариных стало непривычно тихо: не слышно было Катиного голоса, не разучивала она новых русских и якут­ских песен; она просиживала целые дни в архиве. Архива­риус в недоумении руками разводил:

– В первый раз в жизни вижу такую девицу: от пыль­ного архивного старья не оторвешь, ей чем пыльнее, тем милее.

Это было не совсем верно: кроме архива, Катя все чаще и чаще заходила в неуютную и запущенную комнату Сер­гея Григорьевича, здесь засиживалась подолгу, особенно когда приходили потолковать мужики о том, о сем, а в конце концов – всегда о хозяйстве.

Сначала дичились, а потом привыкли и даже вступали в разговоры, когда хозяина отвлекали другие дела.

– Девка-то твоя, – говорили Сергею Григорьевичу, – сирота, говоришь? Хороша... Хоша весу в ей надо бы по-боле. Но и так ничего: бойкая и, видать, предобрая.

Дни становились все длиннее. Солнце припекало и креп­ко въедалось в ароматный, пахнущий весной, крупитчатый и еще ослепительно белый снег. Надо было торопиться – за Джугджуром, чего доброго, и совсем развезет.

Площадка у вершины Джугджура, похожая на опроки­нутое блюдце, была покрыта на славу отполированным вет­ром и снежными вьюгами льдом. Пришлось сделать привал: входить на нее, не подготовившись, нельзя было.

Из поклажи добыли и скрутили вдвое длиннейший мор­ской линь и привязывались к нему поодиночке, в десяти шагах друг от друга. Вгрызались в лед кирками и шаг за шагом ползли на животах. Опыт удался. Вернувшись обратно, разделились на две партии: одна, сойдя несколько вниз к лесу, занялась рубкой высоких елей, другая нагрузилась небольшим количеством юколы и отправилась с со­баками в запряжках, но без нарт вперед. Беспокойно вды­хая запах юколы, собаки не разбегались и спускались вме­сте с лошадьми.

Обход над пропастью по гребню отвесной стены был страшен. Две запряжки с двадцатью собаками сорвались. Собаки с визгом падали вниз, в плотно набитые снегом рас­щелины, с высоты по крайней мере двадцати пяти сажен и пропадали в снегу.

Туда же, вниз, другая партия сталкивала длинные вет­вистые ели с накрепко привязанными нартами. Ели, шумя ветвями, не полностью погружались в глубокий снег – по ним можно было найти нагруженные нарты. Потом, вершок за вершком, люди сами врубались в обледенелые тропинки и, пятясь, сползали вниз.

Поиски нарт, подтаска их к дороге, освобождение утоп­ленных в снегу собак, починка изгрызенных зубами запря­жек заняли целых три дня. Путники выбились из сил, не подозревая, что настоящие трудности ждут их впереди: вни­зу началась весна!

Не только не приходилось полежать на нартах, наобо­рот, их приходилось поминутно вытаскивать, переправлять, стоя по пояс в шумливых потоках вешней воды, поддер­живать, чтобы не опрокинулись, подымать опрокинутые и, наконец, тянуть их на себе вместе с обессилевшими соба­ками по обнаженным и даже местами обсохшим каменистым тропинкам.

– Думал, никогда не оправлюсь, захвораю и умру в Аяне, – рассказывал впоследствии Невельской, – а стои­ло увидеть из-за горы на синей глади моря верхушки ко­рабельных мачт, все недомогание мигом исчезло и готов был бежать до них, не останавливаясь.

Радоваться было чему: очистилось от льда море, и от Корсакова прибыл транспорт «Охотск» с продовольствием для предполагаемого поселка в заливе Счастья. Радость отравляло отсутствие сведений об Орлове, ушедшем к заливу Счастья пешком еще в начале зимы.

В Аяне Невельской застал начальника порта капитана Завойко в больших хлопотах перед отъездом на Камчатку. Приказ о назначении его начальником Камчатки и Петропавловского порта доставил ему Корсаков на «Охотске».

Завойко все еще находился под обаянием авторитетов Лаперуза, Бротона, Крузенштерна и особенно Гаврилова. Он по-прежнему скептически относился к амурским затеям Невельского и давал это понять. Обиженный Невельской мстил тем же, понося и только что пройденную Аянскую дорогу и Аян, затею Завойко. Кроме того, Завойко продол­жал отстаивать целесообразность упразднения Охотска и переноса его в Петропавловск.

– Неужели вы не понимаете, – кипятился Невель­ской, – что этот перенос – нелепость? Петропавловск без­защитен, и даже один (только один!) крейсер может его уничтожить и отрезать всю Камчатку.

– Неужели вы не понимаете, – в тон ему отвечал За­войко, – что Охотск ежегодно губит десятки кораблей? И чем раньше уйдем оттуда, тем лучше. А гавань и бухта в Петропавловске – лучшая в мире. Куда же идти?

– Да, да, – поддакивал новый начальник Аяна, алеут­ский креол Кашеваров, уже дослужившийся до чина капи­тан-лейтенанта. – Идти больше некуда.

– На юг надо идти, искать гавани по проливу до самой Кореи, обшарить южную часть Сахалина – вот что надо, – горячился Невельской, – а вы стараетесь сосредоточить две незащищенные гавани в одной, тоже незащищенной. Что это, по принципу «бери одним ударом обе»?

– Не защищена – надо создать защиту, – вспыхнул Завойко, силясь, однако, сказать возможно спокойнее, но вместе с тем и побольнее кольнуть собеседника. – А в де­сятый раз проверять проверенное много сомнительнее, чем укреплять существующее: пустая фантазия и авантюра – не одно и то же, но они – родные сестры.

Незаметную трещинку во взаимоотношениях Невельского с Муравьевым (генерал-губернатору не нравилось, что Не­вельской критически относится к идее перенести порт из Охотска в Петропавловск) эти ссоры с Завойко, близким Муравьеву, могли углубить. Невельской это сознавал и был недоволен собой, но кто же из них троих, одинаково пре­данных делу и одинаково стойких и убежденных в своей правоте, мог уступить в этом благородном соревновании? А между тем трещинки мало-помалу открывали пути для клеветы и интриг.

Встревоженный отсутствием сведений об Орлове, сум­рачный и сосредоточенный Невельской прошелся по скла­дам и резко потребовал себе все, что мог вместить стояв­ший на якоре корабль.