Золочёные горы - Кейт Маннинг

себе участки земли и планировали осесть в Дирфилде и обзавестись семьями. Население выросло уже до 356 человек, бежавших от насилия из Виргинии, Джорджии, Алабамы и Теннесси.

Следующие десять страниц дневника описывали общение Джейса с мэром Туссентом Джексоном. Тот ожидал, что железная дорога из Форт-Моргана в Шайенн вскоре пройдет через Дирфилд. У поселенцев появится прекрасный рынок сбыта для урожая сахарной свеклы, дынь и прочего. Мэр спрашивал Джейса про инвестиции: нужны оборудование и припасы, система ирригации от реки. Джейс объяснил, что пожертвованный им мрамор стоит тысячи долларов и будет привлекать туристов с новой железной дороги. Он предложил воздвигнуть монумент прямо в центре города.

Этот план отвергла Истер, – так написал Джейс. Это была последняя запись в его дневнике.

2 дек. «Он будет напоминать мне…» – сказала Истер. И это хуже всего. Как я не подумал раньше, о чем именно ей напомнит памятник. Решили вместо этого разместить мрамор на холме над рекой, далеко от центра. Но хуже всего другое. О чем я только думал? В Дирфилде кипит жизнь: люди приветствуют меня вежливо, но с осторожностью, словно я призрак или угроза. Надеюсь, в конце концов они увидят перспективу. Если нет, то камень превратят в поилку для лошадей. Завтра я сброшу с себя этот груз и пойду дальше своей дорогой. Надеюсь, доеду в Денвер быстро и успею забрать кольцо и встретиться с С. до Рождества. Наконец отправлю ей письмо. Меня терзает вина, но… Если бы только… Лучше телеграмма. Я заглажу вину. Пусть она видит во мне первоклассного парня. Пусть

Здесь слова обрывались. На следующий день Джейс погиб.

Вдова плачет. Женщина с разбитым сердцем рыдает и воет. У меня не было слез. Я просто сидела одна в чулане. Все, что у меня осталось от Джейса, – стопка бумаги. В тусклом молчании я размышляла, что мне было известно о нем. Складывала обрывки информации, как литеры печатного пресса. Но они не соединялись в связные предложения. Иногда скорбь слишком глубока, так говорила моя мать. Может, моя схоронилась глубоко в груди и не выходила со слезами? Сухие глаза ныли от напряжения. Думая о том, как жизнь Джейса оборвалась где-то на равнинах прерий: выросшего без матери мальчишки, несшего на плечах грехи отца, – плакать я не могла. Он пытался сделать «всего одну правильную вещь», совершить акт благотворительности, который он один считал необходимым, и для чего? Для кого? Для самого себя, чтобы оправдать себя в собственных глазах.

Интересно, что сделает отец, узнав, что я выбрал служанку. Эта фраза терзала меня. Он женился, чтобы позлить отца. И злость была частью мотива, побудившего его взять кусок камня и везти через бескрайние равнины.

Я знала силу злобы. Из-за нее в том числе я нарушила собственное обещание, презрела клятву и поцеловала Джорджа Лонагана. Не думать о Джордже. В собственных глазах я не заслуживала сочувствия. В последующие дни ко мне пришло печальное облегчение от осознания, что Джейса больше нет. Успокоение оттого, что теперь не надо гадать на ромашке: «любит – не любит». В мою уединенную скорбь проникла частичка легкости, словно снежинка взмыла вверх, подхваченная порывом, высвободившись из падающих на землю хлопьев. Я любила Джейса. Он умер. И не вернется прожить еще одну жизнь. Не вернется ко мне, чтобы быть вместе в горе и радости, в болезни и здравии или в захлестнувшем меня неверии. Я онемела и размякла от грусти и воспоминаний.

И все же у меня оставалось неоконченное дело.

Глава тридцать восьмая

Смерть Джаспера и его пьяные откровения преследовали меня. Неужели я в какой-то мере ответственна за его неразумный план? Почему бы не отправить мрамор семье Грейди? Я сказала это, даже не подозревая, что он когда-нибудь попытается это сделать: тащить кусок мрамора через бескрайние просторы равнин. Он назвал это историей в духе Робин Гуда. Через несколько дней, стремясь забыться, я сняла с полки книгу «Le Prince des Voleurs»[121]. Я вспоминала отца: зимними вечерами он читал нам истории про Робин Гуда. Переворачивая страницы, я наткнулась на поразившие меня слова Принца Воров:

Я тот, кого люди называют разбойником и вором, пусть так, но я вытряхиваю кошельки богатых, я ничего не беру у бедняков. Я ненавижу насилие, не проливаю крови; я люблю свою родину…

Так вот что Джейс думал о своем поступке? Ошибался ли он?

У меня появилась туманная идея отправиться в «Лосиный рог». Я не признавалась себе, для чего именно.

В воскресенье шел сильный снег. Я нацепила снегоступы и отправилась прочь из города. Я не пошла по главной дороге, а отправилась более рискованным путем по верхней тропе, потом спустилась по склону горы Розовый Рассвет между деревьями, растущими позади особняка. Ставни дома были закрыты, он пустовал зимой.

Дул неистовый ветер, заметая стены снежным ковром. Я сошла с тропы, ее тут же припорошило свежими хлопьями. С задней стороны дома намело столько снега, что я сумела перекинуть ногу через забор и спрыгнуть во двор прачечной. Бельевые веревки оказались на уровне моих колен: таким глубоким был снег. Дверь тоже занесло сугробами. Этим входом пользовалась только летняя прислуга. Я тронула ручку и обнаружила, что дверь не заперта. Обычная беспечность Паджеттов, забывших про замок. Или в доме кто-то есть? Одинокий, сходящий с ума от горя герцог, предающийся позднему раскаянию в одной из комнат наверху? Маловероятно. Он отправился за моря, чтобы оставить прошлое позади, только вот гнилую душу позади не оставишь.

Внутри дома царил холод. Я прислонила снегоступы к стене. На столе стояла сахарница. Я сунула в карман несколько белых кусочков, а один отправила себе в рот, размышляя об Истер. Там висел ее передник, лежала скалка. Я пошла по дому прямо в пальто и варежках, нервно выдыхая облачка пара. Добралась через черный коридор до лестницы и спустилась вниз, прошла мимо бильярдной и погреба. Можно было угоститься бутылочкой французского шампанского, но я искала кое-что другое.

В кабинете стояла духота. На письменном столе полный порядок. Тусклый свет проникал в святилище герцога через окно: снаружи бушевала метель. Дыхание мое застывало в морозном воздухе. На гербе стальной двери все еще боролись два льва. Треск поворотных ручек сейфа казался слишком громким.

Два поворота вправо, два влево. И снова вправо, чтобы «сезам открылся».

Кто бы заподозрил, что комбинация сейфа так ясно запечатлелась в моей памяти? Восемнадцать, двадцать, десять. Ручки щелкнули со второй попытки. Ветер