Долгая ночь (СИ) - Юля Тихая

— Да ничего особо и не видела.

— Постарайтесь что-нибудь вспомнить. Важны любые детали, догадки, переживания… это очень помогло бы мастеру Ламбе разобраться в происходящем.

Судя по гневному выражению задницы, Ламбе было наплевать на какую-то там интроспекцию и какие-то там душевные терзания случайных жертв эксперимента. Есть ведь цифры, что ещё нужно?

Става заболтала ногами интенсивнее. Её бравада казалась напускной, лицо всё ещё было бледным, впалым, а от глаз расходилась паутиной сеточка лопнувших сосудов. Безразличный медик заявил Силини-Ёми: «делайте, что хотите», но нацепил на запястье Ставе массивный артефакт, который отмечал каждый удар сердца перемигиванием камней и едва слышным противным писком.

Собственно, мы и сидели в рекреации между больничными палатами. В резиденции было своё отделение, пустое, стерильно-чистое на вид и очень странное: я привыкла к лазаретам, в которых на сотню коек приходится пара медицинских кабинетов, а здесь были только многочисленные операционные, огромная реанимация, морг и ровно две палаты, называемые изолятором. В крошечном холле между ними стояла разномастная мебель, явно собранная из разных комнат, кадка с тщедушным уродливым плющом и телевизор, зато вид из окна был прекрасный, — на разлапистые заснеженные ёлки.

— Я ничего такого уж не видела, — пожала плечами Става. — Ну, так, чтоб глазами. Но в моём лесу… в общем, Липка была недовольна.

— Липка?..

— Так зовут мою ласку.

— И «ваш лес», это, нужно думать?..

Става вздохнула.

— Мой лес. Я представляю так своё место, как смешанный лес, первая половина дня, начало лета, когда отцветают ландыши. У Липки есть там любимые места, опушка с большим дубом, молодые ивы над рекой. Ну, всякое такое. И это было, ну… как будто туда пришла Бездна. И леса не стало.

Ламба на мгновение замер, потом мотнул головой и снова углубился в расчёты. А вот сова заинтересовалась: склонила голову, переплела толстые узловатые пальцы. Как все совы, она была немножко странная: замотанная в вязаную шаль, низенькая, полная, она казалась одновременно доброй бабушкой и хтоническим чудовищем.

— Как это ощущалось?

— Это было очень больно, — поморщилась Става. — Полное говно. Мастер Аперет сказал, я чуть не сдохла, да? Ну вот.

— А что ваш зверь? — шуршаще спросила сова.

— Её тянуло вниз и выворачивало. В общем… не понравилось.

Силини-Ёми нахмурилась и быстрым взглядом выстрелила в Браса, заставив того замолчать. А сова вдруг улыбнулась:

— Спасибо, Става. Отдыхай.

Не знаю, кто додумался включить меня в рабочую группу, — это явно был не мастер Ламба, который продолжал чудесным образом сочетать в своих оценках моей работы слова «потрясающе» и «нерабочий». Брас, вероятно, видел в розовых мечтах, как приезжает Комиссия по запретной магии, и всех этих полоумных людей увозят в какой-нибудь закат. Летлима самоустранилась, Матильда по слухам занималась сравнительной нумизматикой, а Арден однозначно предпочёл бы, чтобы я не занималась ничем «опасным».

Тем не менее, когда Силини-Ёми позвала меня поговорить со Ставой, я согласилась с радостью. И теперь тоже не позволила «забыть» меня в коридоре перед мастерской.

— Полагаю, мы имеем дело с некоторым взаимодействием с лиминалом, — сказала сова, опускаясь на диван и плотнее закутываясь в свою шаль. — А лиминал — это, как известно…

Дальше шли термины. Много-много терминов, которые мастер Ламба пропустил полностью мимо ушей, а все остальные, кажется, совершенно не поняли. Я улавливала отдельные слова, но они так причудливо мешались между собой, что складывались в религиозные стихи на неизвестном языке.

Скажем, я понимаю по отдельности, что такое «люминесценция» (это когда что-то светится) и что такое «импринтинг» (это как у цыплят), но как они связаны и при чём здесь пазори? Не ясно.

— Полагаю, этот предмет запирает зверя в лиминале, — повторила сова. — Это открывает некоторые возможности в рамках аксиомы…

В той книге, что я читала, про лиминал говорили примерно как про вневременной мешок, куда девается всё лишнее в процессе оборота. Когда мы приглашаем зверя в свой, материальный, мир, он берёт у нас умение быть частью толстой ткани вселенной, — а всё прочее, человеческое, сохраняет в невидимом кармане. В Долгую ночь, когда звери зовут нас бежать вместе с ними, мы становимся частью тонкого плана, а зверь уходит в лиминал.

Всё дело в том, что мы не можем быть одновременно, — зверь и человек на одном уровне мироздания. Мы никогда не совмещаемся, только почти-меняемся, на какое-то время нарушая порядок вещей.

— Я чувствую её зверя, — продолжала сова, мимоходом кивнув на меня, — он заперт, усыплён и болен. Когда так случается с подростками, их привозят к совам, чтобы помочь превратиться, как нужно. Здесь же артефакт нарушает ход оборота специально, и получается некая уродливая промежуточная стадия. Отсутствие запаха — это, если угодно, побочный эффект.

— Насколько я понимаю, — журчащим голосом сказала Силини-Ёми, — это считается невозможным. Разве не так?

— Не совсем, — пугающе улыбнулась сова. — Это не совсем корректная формулировка. Это не столько невозможно, сколько несовместимо с жизнью. Здесь есть определённая разница…

Они все посмотрели на меня, с каким-то нездоровым препарирующим интересом, и я пробормотала смущённо:

— Я жива.

— Но проблемы с оборотом, разумеется, есть.

— Совсем небольшие, — торопливо сказала я.

А сама постаралась задвинуть в сторону навязчивое воспоминание: заснеженная поляна, разорванные трупы птиц и Трис, швыряющая в меня трусы.

— Да-да. Чувствуешь себя прекрасно.

— Нормально, — с небольшим сомнением сказала я. — Иногда от артефакта бывает неприятно, но по большей части…

— Вероятно,